14 встреч с русской лирической поэзией

Шутан Мстислав

Третья строфа восьмой главы передаёт атмосферу петербургского периода жизни:

И я, в закон себе вменяяСтрастей единый произвол,С толпою чувства разделяя,Я музу резвую привёлНа шум пиров и буйных споров,Грозы полуночных дозоров;И к ним в безумные пирыОна несла свои дарыИ как вакханочка резвилась,За чашей пела для гостей,И молодёжь минувших днейЗа нею буйно волочилась,А

я гордился меж друзейПодругой ветреной моей.

Каковы знаки этой жизни? Страсти, шум безумных пиров, буйные споры. Иначе говоря, полное ощущение свободы, душевная раскрепощённость, произвол страстей, как пишет поэт, и, конечно же, дружеские отношения.

А как выглядит муза? Прежде всего она характеризуется как резвящаяся вакханочка, за которой буйно волочится молодёжь, как ветреная подруга поэта.

Кстати, у слова «вакханка», в соответствии со словарём Д.Н. Ушакова, два основных лексических значения. Прямое значение таково: в античном мире – жрица Вакха, бога вина и веселья. А переносное значение, характерное для книжной речи, формулируется следующим образом: женщина, беззастенчивая в проявлении своей чувственности, сладострастия.

Вот какой предстаёт муза этой поры!

Четвёртая и пятая строфы – о периоде южной ссылки: ласковая муза услаждала поэту немой путь «волшебством тайного рассказа», «она Ленорой, при луне / Со мной скакала на коне» (чем не героиня романтической баллады?!), «как часто по брегам Тавриды / Она меня во мгле ночной / Водила слушать шум морской».

Причём последний характеризуется и как «немолчный шёпот Нереиды» (в греческой мифологии морские божества, дочери Нерея и океаниды Дориды, по внешнему виду напоминающие славянских русалок и живущие в гроте на дне моря), и как «глубокий, вечный хор валов» (обратим внимание на слово «хор», указывающий на согласие, гармонию, единство), и как «хвалебный гимн отцу миров», то есть самому Богу-творцу.

В Молдавии же муза посещала «смиренные шатры племён бродящих» и «между ими одичала». В чём же проявилась эта одичалость? Да в том, что она «позабыла речь богов». Но во имя чего? «Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной…»

Посмотрим, как муза выглядит позднее:

П.Н. Орлов. Александр Сергеевич Пушкин. 1875

Вдруг изменилось всё кругом:И вот она в саду моёмЯвилась барышней уездной,С печальной думою в очах,С французской книжкою в руках.

Муза выглядит как героиня романа – Татьяна Ларина! Уездная барышня, мечтательная, сентиментальная, не мыслящая своей жизни без книг, повествующих о любви, о жизни сердца.

А сейчас поэт впервые приводит свою музу на светский раут, глядя с ревнивой робостью «на прелести её степные». И что же?

Ей нравится порядок стройныйОлигархических бесед,И холод гордости спокойной,И эта смесь чинов и лет.

Южная экзотика сменяется картинами среднерусской провинциальной и столичной жизни.

Так автор, окинув взором этапы собственной судьбы, возвращается к сюжету своего романа. А предстоит ему характеристика встречи Онегина с Татьяной в Петербурге.

Но вернёмся к образу музы (кстати, в пушкинском романе это слово всегда печатается со строчной буквы).

Как уже было ранее сказано, в романе Муза символизирует творчество автора, особенности содержания его произведений, их пафос. Следовательно, этот образ можно назвать условным, даже данью художественной традиции.

Но

в то же время нельзя не отметить следующую его черту: в лирическом отступлении из восьмой главы он постоянно персонифицируется (персонификация – это представление природных явлений и сил, объектов, отвлечённых понятий в образе действующих лиц, в том числе человека). Ведь Муза и безумная вакханка, и ласковая рассказчица, которой открыты волшебные таинства мира, и одичалое существо, забывшее речь богов, и уездная барышня, читающая сентименталистский роман, и гостья светского раута.

В 1830 году А.С. Пушкин написал стихотворение «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…», представляющее собой ироническое, отнюдь не уважительное обращение к человеку, который готов «век трунить над нашей томной музой».

Критик трунит на томной музой, то есть устало-нежной, исполненной истомы, сладкого томления (так в словаре Д.Н. Ушакова характеризуется лексическое значение этого имени прилагательного).

Но как примирить этот эпитет с той жизненной картиной, которую далее автор разворачивает перед критиком и читателем? Вот её детали, складывающиеся в единое целое: «избушек ряд убогий», «серых туч густая полоса», «два бедных деревца», «на дворе живой собаки нет». И самое главное:

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.Без шапки он; несёт под мышкой гроб ребёнкаИ кличет издали ленивого попёнка,Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил!

Ведь предназначение музы – вдохновлять поэта и на создание выразительных картин, показывающих социальную действительность правдиво, реалистично.

Но как стилистически проза жизни, о которой напоминает румяному критику автор и которая этого насмешника толстопузого раздражает («… Нельзя ли блажь оставить? / И песенкою нас весёлой позабавить?»), согласуется с весьма поэтичным, если не сентиментальным эпитетом «томный»? Например, в романе «Евгений Онегин» сияющая луна «томным светом озаряла Татьяны бледные красы». Может быть, в стихотворении Пушкина этот эпитет приобретает иронический смысл, так как отражает уровень сознания критика, над которым смеётся автор? А может быть, ирония автора обращена в собственный адрес?

А теперь переносимся в 1836 год и читаем заключительную строфу знаменитого «Памятника»:

Веленью божию, о муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца;Хвалу и клевету приемли равнодушноИ не оспоривай глупца.

Здесь муза – символ поэзии, верной высшим целям художественного творчества, поэзии, не зависящей от социума. Её главное предназначение – пробуждать в людях «чувства добрые».

Если рассматривать стихотворение в контексте пушкинской лирики тридцатых годов, то можно подойти к выводу о том, что словосочетание «веленье божие» имеет христианскую окраску. Налицо интереснейшая ситуация: в сознании поэта языческий образ, в течение многих веков не воспринимавшийся мифологически, входит в другую систему жизненных ценностей, вызывая в памяти иные культурные традиции (достаточно вспомнить «Пророка» 1826 года, вся образная структура которого имеет библейскую основу).

Как мы видим, пушкинская Муза взором своим обращена к реальности. Если в романтической лирике начала двадцатых годов поэт ощущал необходимость при помощи этого традиционного образа ввести в свои произведения или факты собственной биографии, или сделать незаметной границу, отделяющую серьёзное от лёгкого, игривого, то в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» говорится о благотворном влиянии Музы на души людей, о влиянии, имеющем этический смысл.