A and B, или Как приручить Мародеров
Шрифт:
— Или это ловушка, — буркнул Блэк.
— Мы этого знать не можем, — Джеймс резко и зло развел руками. — Ты лучше знаешь свою сестру, вот и скажи нам, что это — милосердие или возмездие?
Сириус задумался всерьез, отрешенно перебирая в памяти моменты, связанные с хрупкой бледной девочкой с удивительной красоты лицом и ловкими тонкими руками. В этих воспоминаниях было что-то тоскливое, далеко, но удивительно приятное. Это было маленькое напоминание о том, что все они когда-то были детьми. Были немножко лучше, немножко чище и немножко светлее.
— Это не
— Приятно видеть, что ты не разуверился в своих родственниках, — фыркнул Джеймс.
— Но если она ответит слишком поздно? Или не захочет ответить? — спросила Лили.
— Тогда мы в полной заднице, — просто сказал Джеймс.
Окно распахнулось так резко, будто кто-то снаружи специально поджидал нужный момент, и незнакомая тяжелая сова влетела внутрь, проскрежетав коготками по кофейному столику, оставляя неглубокие царапины.
Все уставились на нее, как на пришествие самого дьявола, сверля глазами конверт, привязанный к птичьей лапе. Внутри Сириуса что-то екнуло и он медленно, с опаской протянул к сове руку. Та, смерив его подозрительными черными глазами, подала лапу в ответ. Выглядело это так, словно бы никому другому птица не позволила бы к себе притронуться.
Сириус аккуратно, на самом деле боясь, что письмо рассыплется в руках, развернул его, пробежался по строчкам и поднял глаза. В них плескалось ликование.
— Это от Беаты, — почти торжественно молвил он. — Слушайте.
***
Лес Дина
Беата сидела в кресле, вытянув перед собой ноги в заляпанных рванных гриндерах. Им было много лет, и они чертовски износились, но если бы кто-то предложил купить ей новые, она бы плюнула этому советчику в лицо. К некоторым вещам прирастаешь душой.
За окном родного когда-то дома шумел лес Дина. Деревья привычно переговаривались между собой, покачивая тяжелыми ветвями. Здесь было настолько спокойно, словно это был совершенно отдельный дивный мирок, в котором никто не знал слова «война», в котором никто не убивал, не ненавидел и не знал боли. Природные колдуны всегда держались особняком.
Дамблдор очень вовремя и очень удачно совершил переворот в этом тихом сообществе, когда завалил Гвендолин чужими руками, но Беата все равно ощущала очень неприятные настроения, блуждающие по общинам. Колдуны нервничали. И задумывались.
Задумывались о том, на чью сторону встать и стоит ли вообще это делать.
У Беаты это вызывало смутное отвращение. Она видела перед собой кучку трепещущих закостенелых старичков и ни на что неспособный, взращенный в сахарных условиях молодняк. Молодняк жался к своим мамочкам, заискивающе глядел им в глаза и спрашивал, что им делать. Мамочки, в свою очередь, оглядывались на бабушек, а те — старые и поношенные — скрипели о том, что всегда лучше остаться в стороне. А потом расстелиться перед победителем, представиться ему в выгодном свете и сохранить автономию.
Соблюсти нейтралитет.
Беата такого слова не знала и никак не могла его запомнить.
Она честно рассмотрела ситуацию
Ну или просто была человеком.
В любом случае, она сделала выбор и впервые могла бы сказать, что он полностью, до последней капли осмыслен. Это было ей не свойственно, но время детских игр кончилось.
Она не говорила ни Сириусу, ни Эмили, ни своей матери, но у нее было стойкое и страшное чувство, что ей не пережить этой войны. Это чувство билось внутри, раздувалось, как воспаленный гнойный нарыв и заставляло взрослеть. Им всем нужно было сделать это в очень короткий срок, чтобы не сойти с дистанции и не быть списанными со счетов. Детям не победить в войне, им не отстоять своих родных, своих близких и свой дом — для этого они слишком беспечны, слабы и наивны. А взрослыми они стать не успевали, но их мнения никто и не спрашивал.
Ощущали ли это Мародеры и все прочие — Беата не знала. Но когда они прощались с Блэком у массивных старых ворот Блэкшира, и он невесомо касался ее рук своими, Беата поняла, что пришло время уходить.
Сириус был воином-одиночкой ровно так же, как и Беата. Они готовы были ринуться в самую гущу событий, встать под вражеские заклинания ради друзей, но смотреть на то, как они будут умирать рядом, было бы невыносимо. Смотреть на то, как умрет Сириус, Беата бы не смогла. Это было что-то такое чуждое, дикое и страшное, к чему Беата была совсем-совсем не готова. Она не знала, любит ли Блэка, не знала, друг ли он ей или любовник. Не знала, но хотела, жаждала, только одного — чтобы он жил. Чтобы он улыбался. Чтобы он был, черт побери, счастлив.
Нашел жену, завел детей и внуков, вел мещанский образ жизни в своем огромном роскошном поместье и просто и по-человечески был счастлив.
А еще она знала, что вместе у них это не выйдет.
— Беата? — в гостиную вплыла высокая плотная девушка со смоляными волосами, заплетенными в две толстых косы, перевитых зелеными лентами. Она облачилась в длиное льняное платье с тяжелыми рукавами и плетенным кожаным ремешком.
— Мать, — Беата поднялась, склоняя голову перед Матерью Общин.
Они были одного возраста, похожей внешности и со схожим складом характера, но между ними была непреодолимая разница. Мать отвечала за целые семьи природных колдунов и не могла позволить себе глупостей, а Беата отвечала только за себя и могла творить все что угодно.
Груз ответственности отпечатался на лице девушки, и ее красивые темные глаза смотрели на Беату со смутной болезненной улыбкой. Так смотрят стареющие матери на дочерей, перед которыми еще открыт целый мир бесконечных возможностей.