Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Почитываю, — скромно сказал Петя. — В изложении, конечно же.
— Боже, и я вас ещё чему-то пытаюсь научить!..
— Ну, я электротехнику люблю, — признался господин кадет, «почитывавший Макса Планка». — И про атомы люблю, загадочно уж очень!..
Илья Андреевич долго качал головой, но, кажется, удовлетворился Петиными не слишком стройными объяснениями.
— Совсем, Петька, головы лишился! — бранил потом друга Федор. — Я в твоих писаниях одни греческие буквы и мог различить, а уж комиссия едва из пенсне не повыпрыгивала!
Петя виновато вздыхал.
— Никто не должен догадаться, где мы побывали! Особенно, если Илья Андреевич сам из этих, из того потока!
— Ладно, — поостыл Федор. — Содеянного не воротишь. Самое главное — что испытания кончились. Теперь вот Рождество, а там бал — и каникулы!
— Бал… — вздохнул Петя. — Так на него с кем-то ведь идти надо…
— Лизу попросить надо, — вновь вспомнил Федор. — У неё подруга, Зина, она хорошая, про «Кракена» книжки любит…
— Вот и иди тогда с ней, — обиженно пропыхтел вдруг Петя, густо краснея. — С ней и иди, а я… я Лизу попрошу…
— Петь, я… она уже согласилась… — вырвалось у Федора. Внутри всё сжалось — друг обиделся, обиделся, правда, на пустом месте, из-за девчонки… хотя, конечно, не просто девчонки…
— Петь… ну что же теперь, не ссориться же?..
Ниткин не ответил. Забрался к себе на постель, лег, отвернувшись к стене.
— Петь?..
— А как её хоть зовут?.. — раздалось бурчание из-под одеяла.
— Зина! — обрадованно выпалил Федор. — Зина! И… она хорошая, честное слово!..
Ниткин вздохнул.
— Может, не ходить совсем, а?
— А чего не ходить? — горячо заспорил Федя. — И потом… она, Зина, такая… мама у неё экономка, её на такой бал, как у нас, никогда не попасть!
— Ладно, так уж и быть… Только чтобы она бы на бал попала, хоть я её и не знаю… так что, ты говоришь, она любит? «Приключение кракена»? дай хоть прочитать, а то, о чём я с ней говорить стану?
Федя поспешно шлёпнул на стол другу своего драгоценного «Кракена», подарок Ильи Андреевича Положинцева.
— Вот! Читай!..
— Прочту, чего уж там… — проворчал Петя. — А адрес её ты помнишь?
— Узнаю! Всё узнаю! — Федя торопился окончательно погасить ссору. — Ты не обижайся, Петь… ну, честное слово, я же не нарочно…
— Ладно, давай спать, — оборвал его Петя, хотя обычно заставить его погасить свет было задачей, сравнимой с двенадцатью подвигами Геракла. И добавил, уже вполголоса, — и всё равно она откажется.
Ответное письмо от Зины пришло «ужасно быстро», как сказала бы Лиза — уже к вечеру следующего дня.
Петя раскрыл золотистый, слегка надушенный конвертик с деланно-равнодушным видом:
— Ну что, отказалась, конечно? — проворчал он, не заглядывая в листок.
— А я откуда знаю? — изумился Федор. — Тебе письмо, ты и читай!
Петя Ниткин взглянул — сперва одним глазом, искоса, потому уже как следует:
— Надо же, согласилась… — и вдруг густо, густейше покраснел.
— Ну вот, видишь, как хорошо!
— Угу…
Наступал Сочельник. Кадеты разъезжались; Петю Ниткина забрали мама и дядя; большинство из седьмой роты тоже отправились кто куда. Федору добираться было не долго; дома его встретил роскошный аромат пирогов, объятия родных; правда, сестра Вера казалась какой-то грустной и задумчивой, но этого следовало ожидать — после рассказа Лизы о «впавшем в меланхолию» кузене Валериане.
Дома всё чистое, постланы праздничные скатерти, блестят оклады икон в красном углу, и нянюшка вешает нарядную лампадку — только на Рождество да на Пасху. Припасены и поросятки, и куры, и гуси — на следующий день отцу с мамой и самим ехать с визитами, и принимать, немало угощения требуется.
Стоит пушистая ёлка, золотистые орехи, серебряные шары, и — самое главное — Рождественская звезда сверху. А понизу — глянь-ка! — катается чёрненький живой комочек с белыми носочка на мягких лапках, с длинными усами, удивляется.
— Надя подобрала, — засмеялся папа, перехватив взгляд Фёдора. — А то бы замёрз, пропал бы… хороший котейка. Черномором назвали.
Черномор носился по комнатам, всё осматривал, обнюхивал, проверял — нет ли где мышиного хода?
— Он хоть и мелкий, а бойкий! — одобряла котенка няня. И даже строгая мама не поджимала губы, а так и норовила погладить блестящую чёрную шёрстку.
Повязку Федя ещё носил, хотя плечо уже почти и не болело — так велел доктор, Иван Семенович.
И вот, в этой привычной, родной суете, столь желанной ещё год назад — да что там год, месяц! — Федя Солонов застыл, словно потерянный. Потому что в голову упрямо лезли страницы из книг и журналов, бегло просмотренные там, в потоке иного времени: как не стало там никакого Рождества, не стало рождественской ёлки, сделавшейся вместо этого «новогодней» (хотя Федор и помнил, что ещё государь Петр Алексеевич повелел устраивать «новогодние украшения из ветвей еловых альбо сосновых»), и вообще всё, всё, всё стало совершенно иным.
И ему теперь это «иное» никогда не забыть — и никогда никому не рассказать, кроме лишь тех, кто побывал там вместе с ним. И рождественская служба, которые раньше Федя, если уж совсем честно, не слишком-то любил — (Рождественский пост строг, хоть и не так, как Великий) — представала сейчас чем-то очень важным, необходимым, без чего не обойтись. Почему не обойтись, отчего? — а вот не обойтись, и всё тут.
И грустно, тяжко, совсем не празднично на сердце. Федя бесцельно побродил по комнатам — сестры суетятся, мама с нянюшкой орудуют на кухне, папа исполняет роль стратегического резерва; скоро идти все во храм, на службу.
Если домашние и заметили его угрюмость, то, наверное, списали на рану и вообще «всё случившееся». Мявкнув, забрался на руки Черномор — глупый, ласковый, ко всем ластится, словно и не котёнок, а щенок.
Федор сидел на диване, рассеяно гладил Черномора, глядя прямо перед собой. Мыслей как-то само собой точно и не стало совсем, а в голове вдруг всплыл тёмный, пронизанный огнями хаос, пробитый треском выстрелов, разорванный яростным, полными боли, страха и ненависти криками. Кто-то умирал, погибал тяжело и страшно, в отчаянии и агонии; Федя вдруг скорее угадал, чем увидел, как Две Мишени, собой закрывая Ирину Ивановну, стрелял из маузера в набегающие фигуры, что уже наставили штыки; и в руке Ирины Ивановны часто и зло вспыхивал огнём браунинг, да не её обычный, дамский, а тяжёлое боевое оружие, наверное, Константина Сергеевича.