Атилла
Шрифт:
– Ну, и что за радость собирается сообщить мне гонец прекрасной моей бике? – поинтересовался Бахрам-бек с усмешкой.
– Бахрам-бек, я не смею сказать, только дочь Сармат-хана, прекрасная бике…
– Так что же стряслось с дочкой Сармат-хана, прекрасной бике? – спросил Бахрам-бек, вставая.
– С ней ничего не случилось, бике жива и здорова, вот только…
– Что только? Уж не утонула ли прекрасная бике?
– Нет, не утонула, мой бек. Прекрасная бике, дочь хана Сармата, ушла вместе с Мангук-ханом за Итиль…
Бахрам-бек резко сел на место и, опершись локтями о колена, обхватил голову руками. Все молча наблюдали за ним. Но вот бек встал, обвёл всех, кто был в шатре, глазами и остановил взгляд на белокурой девочке короля Германариха. Та простодушно улыбнулась ему. Улыбка ребёнка
– Ну а ты с чем пожаловал от отца, какую неприятность принёс мне? – спросил он перса, стоявшего, согнув спину, на коленях.
– Я к тебе, Бахрам-шахзада, с хорошей вестью: отец зовёт тебя домой.
– Домой?! Когда?
– Как можно скорее, шахзада. Отец твой попал в трудное положение, – персидский гонец покосился на Шахрая.
– Сначала я поеду к Сафуре-бике, – проговорил Бахрам-бек, ни к кому не обращаясь. – Отвезу ей сына, вот этого Баланбира. А там подумаем, что делать. Ты слышишь меня, атакай?
– Слышу, слышу, шахзада, – сказал Шахрай, которому так и не удалось сказать ни слова. – Не волнуйся, шахзада, прекрасная бике встретит тебя у себя дома.
– Если Всевышнему будет угодно, так оно и будет. А теперь уходите, уходите все. Хочу остаться один. Завтра с раннего утра – в дорогу!..
V
К отцу Бахрам-бек не поехал. Он вернулся в стан сарматов. Увидев белокурого мальчика, Сафура-бике пришла в восторг. Перед ней стоял малыш, точно такой, о каком она мечтала. Ребёнок сразу же показался ей таким родным, таким милым!..
– Это сын твой, Сафура-бике, – сказал Бахрам-бек, улыбаясь. Он видел, что угодил жене, и глаза его светились радостью. Бике потянулась к ребёнку. Хотела взять на руки, но мальчик побежал к такой же, как он сам, белокурой девочке-подростку, которая тихо стояла в сторонке. Бике не дала ему уйти, схватила за руку. Не обращая внимания на вопли ребёнка, понесла его к себе. Остановившись, спросила мужа:
– Как зовут ребёнка?
– Король Германарих сказал, что зовут его Баланбир.
– Он что же, сын Германариха?
– Да, бике, от жены-венедки. Мать погибла. Я забрал у него детей, а самого отпустил.
Сафура-бике удивлённо посмотрела на мужа, но расспрашивать не стала. Белокурую девочку, очень похожую на малыша, Бахрам-бек повёл к себе. Сафура-бике никогда не ревновала мужа, он был ей безразличен, но теперь ей стало обидно, что бек не предложил девочку ей, как делал раньше. Он отнял у неё хорошенькую игрушку, по праву принадлежавшую ей.
– Имя мальчика вовсе не Баланбир, – сердито сказала она, – для меня он будет Баламбиром!
– Ладно, бике, будь по-твоему, – согласился Бахрам-бек и скрылся в своей юрте.
Баламбира своего Сафура-бике решила воспитывать только сама. А к сыну Бахрам-бека от персиянки она так и не смогла привязаться. Вроде бы тоже ребёнок, а душа к нему не лежала. Любимца своего она не позволяла старухе забирать к себе и всюду водила мальчика с собой, никогда не расставалась с ним. Ребёнок тоже привязался к ней и стал называть мамой.
Первого мальчика назвали Бахрамом. Бике спросила как-то мужа:
– Почему ты дал ему своё имя?
– Так он же сын мой, – невозмутимо пояснил Бахрам-бек.
– Верно, твой, но ведь я как-никак мать ему, пусть даже мачеха. Не мешало бы меня спросить.
– Извини, но это была просьба моего отца. Он всё равно – твой сын. Их у тебя два.
– Нет, Бахрам-бек, один у меня сын – Баламбир, – ответила Сафура-бике.
Бахрам-бек не стал возражать, только рукой махнул: время придёт, и всё будет, как он решит, потому что шахиншахом, по законам персов, может стать только тот, кто рождён от шаха. А Баламбир – это всего лишь найдёныш, подобранный на дороге. Так думал Бахрам-бек и усмехался в усы, глядя, как вьётся Сафура-бике над своим «сыночком». Она заметила его усмешку и, взяв Баламбира на руки, сказала сердито:
– Противный всё же ты человек, Бахрам, противный! – и поджала губы.
Не думала Сафура-бике, что слова её заденут Бахрама за живое. На щеках бека заиграли желваки, но он сдержался. Что скажешь необузданной женщине?! Он повернулся и ушёл к себе.
В юрте бек подошёл к белокурой девочке, встал перед ней на колени и, повесив голову
VI
Бахрам-бек начал заниматься объединением родственных народов – сарматов и унуков. После кончины Даян-атакая Бахрам-бек забрал Конбаш-атакая к себе. К Мангук-хану он стал посылать гонцов – одного за другим, напоминая, что унукам пришло время объединиться с сарматами в один большой и сильный народ. Пора общими силами выступить против рабовладельческого Рима. Предложение Бахрам-бека нравилось хану, но самому беку он не доверял. В случае объединения двух народов предстояло выяснить, кем будет он, хан унуков, и кем станет Бахрам-бек. А Бахрам-беку важно было знать, с кем останется Сафура-бике: без неё он не представлял себе жизни. Прошло много месяцев с тех пор, как он вернулся, юные сарматки, которых Сафура выдала замуж за унуков, говорят, уже нарожали крепких ребятишек, а он ещё ни разу не был в шатре жены. Хотел, но не мог – что-то удерживало его от такого шага. Его обижало, что его бике, не советуясь с ним, не спрося разрешения, частенько выезжает за реку, навещает своих «девочек», а, может, и в объятиях Мангук-хана бывает. Бахрам-бек совсем потерял покой, не знал, как ему быть, что делать. Он не забывал, что главная его цель – сблизиться с унуками, объединить их с сарматами, чтобы вместе с отцом – шахиншахом Ирана начать войну с Римом, давним врагом персов. И ему кое-что удалось сделать для этого, но в личной жизни бека не было ни малейшей определённости. Какие только мысли не приходили ему в голову – то хотелось начистоту объясниться с ханом Мангуком, то увезти бике в Персию. Однако время шло, пролетело больше года, а он так и не решился ни на что. Мангук-хан тоже не рвался встретиться с ним, видно, его вполне устраивало, что прекрасная бике сама наведывается к нему в гости. Когда беку было особенно тяжело, он шёл не к Шахраю, а к белокурой дочке короля, которую отдал на попечение старухе. Только рядом с этой девочкой утешалась его душа. Нет, он не трогал девочку, но достаточно было ей посмотреть на бека своими ясными глазами, как он тут же успокаивался. Для Бахрам-бека было загадкой, в чём сила подростка, почти ещё ребёнка, знал только, что очарование, нежность, искренность девочки исцеляли его.
Бахрам-бек не догадывался, что и Мангук-хан оказался в трудном положении. Он чувствовал себя виноватым перед Бахрам-беком, но признаться в этом не мог – гордость не позволяла: ведь он – хан! В то же время совесть его страдала, и всякий раз, когда Сафура-бике приезжала к нему, Мангук-хан чувствовал себя вором, уличённым в преступлении. А влюблённая Сафура-бике не ведала о его муках. «Видно, правду говорят, что любовь слепа», – думал Мангук-хан, обнимая горячее тело женщины, ощущая на своём лице её обжигающее дыхание. Он и сам обожал её, любил безумно. Когда она появлялась у него, хану казалось, что в юрте становилось светлей, будто в неё вошла сама утренняя заря, и вокруг распускались цветы, а над головой начинали щёлкать сладкозвучные птицы. А ведь всё начиналось с невинных улыбок, с шутливых намёков. Кому из них двоих могло тогда прийти в голову, что любовная игра заведёт их так далеко? Что ухаживание перерастёт в сумасшедшую страсть, из которой нет выхода? Угрызения совести Мангук-хана становились порой невыносимыми. В искреннем своём раскаянии он напоминал мальчика, понимавшего, что делает нечто недозволенное. Однако стоило его прекрасной бике не показываться неделю или больше, он места себе не находил, готов был кричать, звать её, чтобы она услышала из-за Итили и поспешила к нему. Случается ли такое с другими, прожившими на свете столько же лет, как он, Мангук-хан не знал. Знал лишь, что связан любовью по рукам и ногам, и ему трудно решиться на встречу с мужем Сафуры.