Аз буки ведал
Шрифт:
– Бред. Я-то, дурак, вслушивался, - забурчал Дажнев. Видимо, отошел.
– Вы тоже считаете - "бред"?
– Да.
– А помните перл: "Идея, овладевшая массами, становится материальной силой"? Это же чистая тантра: прана по воле мага из акаши творит материю. Энергии управляются идеями - это закон Космоса. Санатана дхарма. Понятно?
– Я слушаю-слушаю.
– А я - ничего... Я к тому, что вот мы с вами верим в бессмертие души. Пусть каждый по-своему, но мы оба верим в единую экстрамундальную Первопричину мира. И так далее... А он - не верит. Социологист, он верит только в самую грубую материю и механические законы. Но при этом пользуется древнейшими упанишадами. Это ведь вам не от Карла Маркса и Луначарского. Это от Начал - Энсофа. И он
– Да пошел бы ты! Какой ценою?
– Ого! кажется, Саша не выдержал.
– Что с ним разговаривать?
– вновь появившийся Дажнев тоже зарычал.
– У него только "батюшка-царь" на уме: "вот приедет барин, барин нас рассудит!" Вот и все! Эта рабская психология жажды хозяина! "Боженька, помилуй!"
– А тебе бы только бунтовать! "До основанья, а затем..." Действительно, ваша партия от Люцифера идет.
– Не надо только на штампах играть: "Люцифер"! А если перестать слов пугаться? Если взять и перестать? Что оно - слово? Звук! Воздух! Оно пустота! Фу! Пусть от Люцифера, и что? Сколько жил человек, столько он и мечтал о своем владычестве над миром. А мы - как бы ни назывались!
– мы есть организованная направляющая его поисков этого владычества. Во все века, во всех народах.
– Вот и договорились! Все понятно: "И будете как боги!"
– Да! Тысячу раз - да!
– Насчет слова вы не правы, - влез поперек батьки "йог".
– Дыхание- это не пустота, это прана - энергия, брахма. Другое дело, что к слову прилипает иногда чуждая ему традиция восприятия. Люцифер - значит лучащийся, дающий свет. Это имя - вечный символ просвещения. И еще греки давали ему такой эпитет: Люцифер-Космократор - Хозяин Космоса. Ибо из Космоса и идут к нам знания. От Творца Вселенной - Сатанаила.
– Тьфу!
– возмутился Саша. Похоже, дело двигалось к развязке.
– Так! Плюй!
– Дажнев.
– На все, что тебе не нравится, плюй! На все! На отцов, что войну выиграли. На их красные знамена! Крестом своим тешься. Библией! Дегенерат!
– Кто я?! Кто?
Шум опрокинутого стола. Завизжала Юля. Пора к ним спускаться. Глеб и начал... И хорошо, что не успел. Потому что успел Филин.
Глебу еще нужно было либо сползти, либо спрыгнуть с двухметровой высоты, когда все действующие лица политических диалогов напряженно замерли в разных позах: здоровенный Дажнев заломил за спину руку худощавого Саши и давил его к земле. Тот, отчаянно выворачиваясь и подвизгивая от боли, целенаправленно лягал Дажнева по голени, не давая свалить себя окончательно. Юра и "йог" - вокруг стола - только пугали друг друга ложными выпадами, оба, видимо, не насовсем охваченные пылом этого идеологического спора... Филин быстро и молча подошел вплотную к группе сцепившихся атлетов и, положив левую ладонь под сердце, правую вскинул к небу: "Прекратить!" Реакция была поразительной: все бойцы разом обмякли, сначала замерев, а затем и разойдясь по разные стороны костра.
– Тихо, голуби. Тихо. Тихо.
– С Филиным на пикник пришло еще трое: пожилой, с белой благообразной бородой и в неизменных цветных трусах ивановец, рерихианка с исписанной мантрами желтой повязкой на лбу и солидный московский маг-психотерапевт. Они стояли в стороночке, тоже держа в руках какие-то сумки. "Неужели еда? Так они тут неплохо посидеть решили".
Глеб аккуратно спустился и, улыбаясь, направился к Филину. Но тот, как вдруг показалось, даже отшатнулся:
– А этот здесь откуда?
– Зыркнул из-под лохматых бровей на Дажнева.
Дажнев, не успевший даже отдышаться, снова затаился. Вывезла Юля:
– Мой гость.
Вот умничка.
Филин потупился, спрятал глаза:
–
Все разом зашевелились, начали суетиться, причем совершенно бессловесно, как напроказившие детишки при неожиданно вошедшем строгом воспитателе. От этого Глебу самому захотелось напроказить. Он стал нарываться:
– Семен Семенович! Мне крайне неудобно: вы, говорят, меня искали?
Филин уворачивался:
– Разве? Это ты насчет бани? Так, наверно, обстоятельства были особые? Я тебе верю... Только вот другая такая баня... не знаю, когда теперь будет. Не знаю.
– Он или стоял, или, распоряжаясь, ходил, все время поворачиваясь к Глебу профилем, не давая заглянуть в лицо. А потом резко - молния - глаза в глаза: - Ты очень голоден? Если да, то как поешь, извини, но нам нужно тут провести закрытое совещание. Только своим. Не обижаешься?
Глеб отразил удар улыбкой:
– Конечно-конечно! Какие могут быть обиды? "И отделил чистых от нечистых". То есть омытых от немытых. Так?
Филин тоже затаенно улыбнулся. Но недобро:
– Хороший ты парень. Веселый. Смелый... Жаль мне тебя. Жаль.
Правильнее всего, сразу отказавшись от стола, Глебу смыться бы. Но его как будто кто-то за что-то дергал. Он лихо подсел в кружок, замерший в медитации перед общей едой: "Пусть каждый подумает о своем и об общем". Но Глебу думалось только об общем. О своем не хотелось... Но от этой медитации аппетит вдруг пропал. Так, немного посидеть, чтобы подразнить Филина. Почему? Зачем? Что-то остро мучило его, что-то тревожило в присутствии этого человечка. Уйти - но тогда чувство останется. Нужно разбираться здесь. Ну не глубокое раскаянье же давило от немытости в бане. Нет... Но что? Вот чтобы "это" определить, он и подставлялся под удар... Глеб в тысячный раз осмотрел поношенный коричневый пиджачок с коротковатыми рукавами, синюю вязаную жилетку с прилипающими крошками и волосками. Посмотрел на плащ, старый, буро-зеленого прорезиненного брезента, подстеленный Филиным под себя. Где он его видел?.. Руки Филина, бледные до синевы глубоких жилок, не воспринимавшие загар руки книжника, разлетные брови, прозрачные веки... Все. Бесполезно... Пора уходить... Тем паче что Юля, видимо, расстроенная выходкой Дажнева, была к нему более чем невнимательна. Ей явно сейчас уже было не до кокетства: "ее Володя" попал в ситуацию, которая не могла не отразиться на его карьере. И следовательно, на ее тоже... Шутки на сегодня кончились.
По пути к лагерю он все время оглядывался. Мания преследования? Но ему все же пару раз действительно показалось, что кто-то за ним идет... Вот уж идиоты! Как приехать вовремя в Москву - так у сына проблемы. Да! А вот руки тому, кто поменьше, заламывать - пожалуйста! Или кому-нибудь по морде в парламенте перед телекамерой. Герои... Неужели надо пройти камеру смертников, неужели надо трое суток пролежать, не шевелясь, на крыше грузового лифта, терпя жажду и голод и мочась под себя - выжидая, пока не уйдут все "чистильщики" со своими собаками?.. Идиоты! Тупые идиоты... Да, конечно, зачем мы теперь вам? Мы - со своими оценками... С усталостью ночной памяти умерших... За что? За ваши "модели" будущей России?.. Нет, за ним определенно кто-то шел... А уже у самых ворот лагеря навстречу выбежал радостный крепыш Павел:
– Здравствуйте! Как хорошо, что вы сами пришли. Я вас ищу. То есть не я сам, а один человек. Анюшкин, да? Есть такой?
– Здравствуй. Да, есть такой. По крайней мере - должен быть.
– Ну, вот он искал. И меня попросил. А мне сказали, что вы на совещании, на Малом костре. А нам туда нельзя. Вот я и ждал. Но хорошо, что недолго получилось.
– "Хорошо" - это хорошо. Зачем я Анюшкину?
– Сейчас. Я слово в слово постараюсь. Так, значит: "Была Света... Пошла к бабе Тане... Что-то случилось - она не в себе... Нужно перехватить, иначе беда... Он сам пока не может - к... Сергею должен приехать... брат... Он ждет его приезда". Кажется, все?