Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
Ну вот Вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?
Мне очень было жалко слышать то, что Вы говорите о своём нездоровье; надеюсь, что это ложная тревога — и Вы будете жить долго. Радуюсь во всяком случае, что ушиб прошёл бесследно.
Целую Ваши руки и остаюсь
Ваш
Ив. Тургенев.
50, Rue de Douai.
Paris.
Вторник, 20-го/8 февр. 1877.
Милая Юлия Петровна, Ваши письма доставляют мне всегда много удовольствия — и я Вам очень за них благодарен. Ваши сведения о «Нови» подкрепляют только то, что мне писал Стасюлевич. Тимашев оказывается умнее прочих: а я всё-таки обязан сказать ему спасибо. Полагаю, что из перемен, о которых так много толкуют у вас, — ни одна не сбудется — и все останутся на своих местах. Меня несколько удивляет то, что Вы пишете мне о несомненности мира: я так думаю, что мы не избегнем войны, хотя решительно никто её не хочет: ни народ, ни правительство. Но это всё должно разрешиться скоро — так или иначе.
Вы мне говорите, что последнее моё письмо Вас смутило, и произносите при этом фразу, над которою я поломал-таки себе голову. Впрочем, Вы сами меня вызвали на откровенность. Нет сомнения, что несколько времени тому назад — если Вы бы захотели... Теперь — увы! время прошло — и надо только поскорей пережить междуумочное время — чтобы спокойно вплыть в пристань старости.
Но всё-таки мне очень хочется Вас увидеть. Двух месяцев не пройдёт — как это сбудется; в этом не сомневайтесь. И тогда... что тогда? — Ничего. Я буду иметь удовольствие поцеловать Ваши руки, которые Вы всегда с каким-то ужасом принимаете — и только. Ну что ж; и этого довольно. Я больше радуюсь радости Топорова, чем успеху «Нови», в который я всё-таки плохо верю. Он настоящий друг; поклонитесь ему от меня.
Прочёл я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешёвое и довольно тяжёлое, часто даже неясное глумление.
Я здесь раза два видел Соллогуба. Он действительно пишет белыми стихами (это по-французски-то!) французскую трагедию — но это чепуха. Вы знаете ли, что с ним живёт одна русская барышня, некая Варвара Константиновна Аргутинская? Очень ещё молода, правда, в злейшей чахотке, но лицо симпатичное — особенно глаза — рот нехорош — какой-то рыбий, вялый. Но, помилосердствуйте, что она могла найти в Соллогубе? Старый, обрюзглый, с неопрятными глазами, с накожной болезнью — и какой у него рот! Видно, чем-нибудь умеет нравиться. Бросил жену, детей... Но, впрочем, это его дело; и я его за это не осуждаю.
Не осуждаю я также маркизы де Ко. Муж её совершеннейшая дрянь — и она по крайней мере — ale courage de son opinion. Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!
Я очень сожалею о том, что и Вы и Ваши нездоровы. Надеюсь, что всё это скоро придёт в порядок.
А пока позволяю себе поцеловать обе Ваши руки — и остаюсь
искренне Вам преданный
Ив. Тургенев.
Париж.
50, Rue de Douai.
Вторник, 13-го/1-го марта 1877.
Вы прелесть, милейшая Юлия Петровна, — и будете ещё прелестнее, если не поскучаете прислать мне ещё несколько заметок насчёт юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Какой, однако, я дурак, что торчу здесь — и не нахожусь там с Вами, в окружном суде! Но я (не говорите этого никому, пожалуйста) родился дураком и умру оным — т. е. таким человеком, который всегда всё пропускает мимо рта неизвестно зачем! Факт, что из 52-х подсудимых (революционеров) 18 женщин — такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нём понять не могут! А меня упрекали критики — что «Марианна» у меня сделанная!
Через 3 недели я отсюда выезжаю — это верно — и надеюсь захватить ещё и процесс, и Вас.
Из поименованных Вами дам — моих приятельниц — находящихся теперь в Петербурге — я ко всем чувствую искреннюю, хотя разнородную симпатию... Самая загадочная княгиня Барятинская. Мне чувствуется в ней какая-то не то фальшь, не то напряжённость, которую я не совсем понимаю. Если бы (но это уже совершенно между нами) — если бы она была в сущности очень добродетельная женщина, которая бы не прочь была вдруг отдаться кому-нибудь из-за каприза — она была бы мне ясна как на ладони; но я не знаю: так ли это? — даже полагаю, что это совсем не так; и потому продолжаю недоумевать. Что бы Вы там ни говорили о том, что Вы подурнели в последнее время — если б поименованные барыни и Вы с ними предстали мне как древние богини пастуху Парису на горе Иде — я бы не затруднился, кому отдать яблоко. Но Вы все — богини; а я не Парис, и яблока у меня нет; да и Вы не пожелаете взять от меня ничего похожего на яблоко.
Вы превозносите смирение Соллогуба перед женщиной, которая делает всё, что он хочет! Да это вроде смирения гастронома перед бифштексом, который он кушает! Должно быть, в нём есть великие и редкие качества, которые привлекают; ибо физически — il est, как выразился о нём некто — inregardable! Но женщина — как усердие Клейнмихеля — всё превозмогает! Впрочем, я его барыню видел всего один раз и нашёл в ней довольно ординарный тип; хотя Соллогуб и уверяет, что в ней целая дюжина сидит трагедий!
Игнатьев здесь; и все очень хлопочут около него и возятся с ним. Кажется, он ничего положительного не добьётся, да я начинаю думать, что наше правительство и не желает ничего добиться, а только выиграть время, чтобы весной начать войну. Я всё ещё никак не вижу — как это мы можем вывернуться без войны. Впрочем, на свете всё бывает... за исключением одной вещи, где замешаны Вы... и которая, конечно, никогда не сбудется.
А за описание нигилисток заранее целую Ваши милые руки — и да ниспошлёт на вас лорд Родсток апостольское благословение!
Преданный Вам
Ив. Тургенев.
50, Rue de Douai.
Paris.
Суббота, 17-го/5-го марта 1877.
Какой Вы, однако, добрый друг, милая Юлия Петровна — и как Вы заступаетесь за отсутствующих! Но Вы, однако, не слишком гневайтесь на всех этих г-д Апухтиных и т. д. Кто знает, может быть, они и правы. Я сам больше всех недоволен собственной работой — и в душе едва ли не сочувствую всем критикам, которые так единодушно меня распекают! Действительно, живя вдали от России, невозможно вполне и живо передать то, что составляет самую её суть. А потому я твёрдо решился больше не писательствовать — имя моё не появится ни в одном журнале — в этом Вы можете быть уверены. Буду продолжать жить, пока немощи не одолеют, придумаю себе какое-нибудь занятие — а там ведь скоро конец под гору пойдёт — и уж совершенно будет всё едино!
Но я всё-таки благодарю Вас за жар Вашей дружбы — и с умилением целую Ваши хорошие руки.
Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники. Но как мне жаль, что я всего этого не вижу глазами. Именно с Вами я хотел бы всё это видеть. Да я ещё не теряю надежды.
Кстати, отчего же так беспокоит кн. Оболенского болезнь гр. Протасовой?
Вы ещё говорите о чёрных тучах; а мы здесь, после приезда Игнатьева — расцвели — и видим будущность в розовом свете. Никто не сомневается в мире — и так как позор его падает на нас одних — то никто и не печалится.