Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
Ну вот Вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?
Мне очень было жалко слышать то, что Вы говорите о своём нездоровье; надеюсь, что это ложная тревога — и Вы будете жить долго. Радуюсь во всяком случае, что ушиб прошёл бесследно.
Целую Ваши руки и остаюсь
Ваш
Ив. Тургенев.
50, Rue de Douai.
Paris.
Вторник, 20-го/8 февр. 1877.
Милая Юлия Петровна, Ваши письма доставляют мне всегда много удовольствия — и я Вам очень за них благодарен. Ваши сведения о «Нови» подкрепляют только то, что мне писал Стасюлевич.
Вы мне говорите, что последнее моё письмо Вас смутило, и произносите при этом фразу, над которою я поломал-таки себе голову. Впрочем, Вы сами меня вызвали на откровенность. Нет сомнения, что несколько времени тому назад — если Вы бы захотели... Теперь — увы! время прошло — и надо только поскорей пережить междуумочное время — чтобы спокойно вплыть в пристань старости.
Но всё-таки мне очень хочется Вас увидеть. Двух месяцев не пройдёт — как это сбудется; в этом не сомневайтесь. И тогда... что тогда? — Ничего. Я буду иметь удовольствие поцеловать Ваши руки, которые Вы всегда с каким-то ужасом принимаете — и только. Ну что ж; и этого довольно. Я больше радуюсь радости Топорова, чем успеху «Нови», в который я всё-таки плохо верю. Он настоящий друг; поклонитесь ему от меня.
Прочёл я «Детей Москвы» Салтыкова; признаюсь, ничего особенного в них не открыл. Довольно дешёвое и довольно тяжёлое, часто даже неясное глумление.
Я здесь раза два видел Соллогуба. Он действительно пишет белыми стихами (это по-французски-то!) французскую трагедию — но это чепуха. Вы знаете ли, что с ним живёт одна русская барышня, некая Варвара Константиновна Аргутинская? Очень ещё молода, правда, в злейшей чахотке, но лицо симпатичное — особенно глаза — рот нехорош — какой-то рыбий, вялый. Но, помилосердствуйте, что она могла найти в Соллогубе? Старый, обрюзглый, с неопрятными глазами, с накожной болезнью — и какой у него рот! Видно, чем-нибудь умеет нравиться. Бросил жену, детей... Но, впрочем, это его дело; и я его за это не осуждаю.
Не осуждаю я также маркизы де Ко. Муж её совершеннейшая дрянь — и она по крайней мере — ale courage de son opinion. Ax, если б и у нас было побольше мужества... несколько лет тому назад!
Я очень сожалею о том, что и Вы и Ваши нездоровы. Надеюсь, что всё это скоро придёт в порядок.
А пока позволяю себе поцеловать обе Ваши руки — и остаюсь
искренне Вам преданный
Ив. Тургенев.
Париж.
50, Rue de Douai.
Вторник, 13-го/1-го марта 1877.
Вы прелесть, милейшая Юлия Петровна, — и будете ещё прелестнее, если не поскучаете прислать мне ещё несколько заметок насчёт юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Какой, однако, я дурак, что торчу здесь — и не нахожусь там с Вами, в окружном суде! Но я (не говорите этого никому, пожалуйста) родился дураком и умру оным — т. е. таким человеком, который всегда всё пропускает мимо рта неизвестно зачем! Факт, что из 52-х подсудимых (революционеров) 18 женщин — такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нём понять не могут! А меня упрекали критики — что «Марианна» у меня сделанная!
Через 3 недели я отсюда выезжаю — это верно — и надеюсь захватить ещё и процесс, и Вас.
Из поименованных Вами дам — моих приятельниц — находящихся
Вы превозносите смирение Соллогуба перед женщиной, которая делает всё, что он хочет! Да это вроде смирения гастронома перед бифштексом, который он кушает! Должно быть, в нём есть великие и редкие качества, которые привлекают; ибо физически — il est, как выразился о нём некто — inregardable! Но женщина — как усердие Клейнмихеля — всё превозмогает! Впрочем, я его барыню видел всего один раз и нашёл в ней довольно ординарный тип; хотя Соллогуб и уверяет, что в ней целая дюжина сидит трагедий!
Игнатьев здесь; и все очень хлопочут около него и возятся с ним. Кажется, он ничего положительного не добьётся, да я начинаю думать, что наше правительство и не желает ничего добиться, а только выиграть время, чтобы весной начать войну. Я всё ещё никак не вижу — как это мы можем вывернуться без войны. Впрочем, на свете всё бывает... за исключением одной вещи, где замешаны Вы... и которая, конечно, никогда не сбудется.
А за описание нигилисток заранее целую Ваши милые руки — и да ниспошлёт на вас лорд Родсток апостольское благословение!
Преданный Вам
Ив. Тургенев.
50, Rue de Douai.
Paris.
Суббота, 17-го/5-го марта 1877.
Какой Вы, однако, добрый друг, милая Юлия Петровна — и как Вы заступаетесь за отсутствующих! Но Вы, однако, не слишком гневайтесь на всех этих г-д Апухтиных и т. д. Кто знает, может быть, они и правы. Я сам больше всех недоволен собственной работой — и в душе едва ли не сочувствую всем критикам, которые так единодушно меня распекают! Действительно, живя вдали от России, невозможно вполне и живо передать то, что составляет самую её суть. А потому я твёрдо решился больше не писательствовать — имя моё не появится ни в одном журнале — в этом Вы можете быть уверены. Буду продолжать жить, пока немощи не одолеют, придумаю себе какое-нибудь занятие — а там ведь скоро конец под гору пойдёт — и уж совершенно будет всё едино!
Но я всё-таки благодарю Вас за жар Вашей дружбы — и с умилением целую Ваши хорошие руки.
Читаю я процесс пропагандистов в окружном суде... очень что-то уж глупо, точно какие-то пошлые школьники. Но как мне жаль, что я всего этого не вижу глазами. Именно с Вами я хотел бы всё это видеть. Да я ещё не теряю надежды.
Кстати, отчего же так беспокоит кн. Оболенского болезнь гр. Протасовой?
Вы ещё говорите о чёрных тучах; а мы здесь, после приезда Игнатьева — расцвели — и видим будущность в розовом свете. Никто не сомневается в мире — и так как позор его падает на нас одних — то никто и не печалится.