Басурманин. Дикая степь
Шрифт:
Отвернувшись, чтобы сотник не заприметил его смущения, вновь принялся разглядывать аккуратно сработанные мечи. Ивач, улыбнувшись, хмыкнул:
– То верно! Да и ты оказался не робкого десятку. Упал, а не плакал. По всему видать было – спужался, да виду не показывал и на подмогу никого не звал. Я тогда еще князю Мстиславу сказывал, что из тебя выйдет добрый наездник.
Говоря это, сотник брал с настила один меч за другим. Вытягивал руку вперед, проверяя прямоту лезвия, рассекал им воздух, прислушиваясь к ровному свисту, клал на ладонь, раскачивая клинок из стороны в сторону. Мечу не должно подвести воинов в случае набега. Посмотрев весь ратный арсенал, старательно сработанный за последние дни кузнецами, Ивач довольно кивнул и вышел из кузни на внутренний двор.
– Эх, хорошо-то как! – выдохнул княжич, выходя за сотником следом.
Ивач смерил княжича потяжелевшим взглядом и глухо произнес:
– Хорошо, да тихо. Уж больно тихо в последние дни. Быть беде.
– Просто ветер сник, светило к закату пошло, вот и стихло вокруг. Чего понапрасну страху нагоняешь, – кивнул княжич на притихшего Ончутку, мальца лет одиннадцати, завсегда крутившемся подле ратников. Его отец, Гридя, служивший подручником у сотника и отвечавший за оружейные и ратные доспехи, целыми днями проводил в кузне. И сынишку к делу приучал старательно.
– Могёт быть и так, княже. Быть беде али нет, то лишь духам да богам вышним ведомо, – глядя на небо вздохнул Ивач.
– Тебе по нраву пришлись парные мечи?
За спиной княжича раздался робкий тоненький голосок. Владислав и Ивач обернулись. Пред их взорами предстал Ончутка, тянущий за рукав упиравшегося великовозрастного дитятю. На две годины младше княжича, он был на голову выше и вдвое шире того в плечах. Работа в кузне сделала его крепше иных молодых дружинников. Ивач часто говаривал, что Пруша догуливает свой последний год в отрочестве, опосля, когда время выйдет, из него получится добрый ратник. Силой он наделен был не дюжей, да умишком недалеким. Завидя перед собой княжича, Пруша так и норовил с испугу показаться малым отроком, потому как раньше не доводилось ему представать перед очами правителя.
– Это Пруша сработал. Он и рукояти косами заплел. Сказывал, у мамки его такие, тугие, да крепкие.
Дитятя склонился в земном поклоне. А когда выпрямился, столкнулся с прямым взглядом синих глаз.
– Ты сработал? Сам? – не без интереса разглядывал Прушу княжич.
– Я, – пробасил тот и опустил глаза.
– Правду сказывай!
– Да он это, княже, он, – вступился Ивач за подмастерье. – Только мы с кузнецом ему велели рукояти покрепше сработать, а он, вишь, косы заплел! Небось, когда ковал, о девице какой думал, а? Есть у тебя уже невеста на примете?
– Тятя не велит. Сказывает, рано мне аще… – гудел Пруша, искоса поглядывая то на княжича, то на сотника, а то и вовсе бросая гневные взгляды на маленького Ончутку.
Ивач усмехнулся и потрепал отрока по вихрастой голове.
– Ну-ка, неси сюда мечи свои! – приказал княжич. – Да себе прихвати, какой по нраву будет.
С опаской покосившись на Ивача, Пруша исчез в кузне. Вернувшись, он вынес два меча с рукоятями-косами и еще один – длинный, узкий, тяжелый двуручник, самим воеводой Артемием Силычем заказанный.
– Добрый ты себе меч выбрал! А не тот ли это, что воевода себе заказал в замен сломленного под Муромом? – похвалил княжич, принимая оружие и становясь в стойку.
– Он самый и есть! – кивнул сотник, предвкушая любопытное состязание.– Вот и поглядим, Пруша, годишься ты княжичу нашему в малую дружину, или твоё место стенами кузни отмеряно.
В глазах Пруши промелькнул страх. Крепко сжимая рукоять двуручного меча, он попятился, пока не наткнулся спиной на створку воротины.
– Ивач, не губи! Смилуйся! Негоже мне дело сие! Не встану я биться супротив княжича, – загудел Пруша, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки у стен, ограды, деревьев и людей, что сновали по другую сторону подворья, выходящего на торжище, и не могли видеть происходящего за высокими заборами княжеской кузни.
– А супротив басурмана встанешь? – посерьезнел княжич. – Ну–ка, не робей! Неужто тебя Гридя с Ивачем худо к делу ратному приспособили? Знамо, ты не запросто так при кузне подъедаешься. Покажешься, я сам за тебя Силыча просить стану. Пойдешь ко мне в малую дружину? Али не любо тебе дело ратное?
– Любо! Да коли я тебе, княже, рану причиню? Мне ж головы не сносить, – хватался за последнюю соломинку детина.
– Ты аще звона не услыхал, мечом и разу не махнул, а про раны сказываешь, – усмехнулся молодой правитель.
– Княжич, послушай совета дельного, не зли мальца. Горяч он, когда за живое затронешь. Спит и видит себя в дружине княжеской, – усмехнувшись, шепнул стоя за спиной у княжича Ивач, то ли случайно, то ли нарочно позабыв о горячности самого юного правителя.
– Мне об том Ончутка поведал. Вот и вздумалось поглядеть, так ли он горяч, как про него сказывают, – не отводя пристального взгляда от отрока, ступая вокруг до смерти перепуганного подмастерья, словно дразня и отрока, и сотника, отвечал княжич.
Пруша стоял с двуручником на перевес и злость черными волнами подкатывала к горлу. Мало того, что княжич требовал от него невозможного, так еще и Ончутка наушничал сотнику.
Обойдя Прушу со спины и оттолкнув от воротины, княжич легонько пнул его в бок острием меча.
– От меня не отвертишься, Пруша. Сразиться всё одно придется. Бейся, или велю Гриде на торжище тебя батогами выпороть и в пастушки определить. А тронешь Ончутку или слово ему какое поперек скажешь, в землекопы сошлю. Будешь до скончания времен чёрную работу править. Нет большего поругания для воина, чем за спины сотоварищей прятаться. За раз запомни сию науку.
Закипело нутро у Пруши. Зашумело в голове. Больше прочего виделось, что примут его однажды в княжескую дружину. Будет он защищать город свой и землю по которой ходит. А крутить хвосты коровам, да ракитовой лозиной гусей гонять – то дело не про него. Но больше всего задело отрока, что его пороть станут. То ж срам какой! После такого поругания каждый, кому он встретится, его трусом величать будет. Мол, не в бою смертном, а в шутейном поединке с княжичем встать воспротивился.
Чёрной работы Пруша не боялся, если бы не поношение. Как матушке в глаза поглядит? Куда тяте от стыда деваться? Кто сестер замуж возьмет, коли молва разнесет по городам и весям, что брат ихней крамолой отмечен?