Белая кость
Шрифт:
Да и почему он должен был их любить? Во-первых, они выступали против монархии, а Бекешев был монархистом по убеждению и в самом начале своей взрослой жизни не сомневался в мудрости и прозорливости самодержца всероссийского. А потом, как случилось со многими в армии, веру в царя, как ржа железо, разъели распутинские скандалы и невзрачность самого императора (Бекешев видел его однажды, когда тот приезжал со своим семейством в Москву, и Николай II ему совсем не показался), который как будто нарочно делал все, чтобы подорвать доверие к себе, а значит, и к самой монархии. И все равно Дмитрий остался монархистом! Молодой человек сознательно не вникал в политику, считая, что это не дело армии. Ее дело — охранять устои государства российского.
Он не любил революционеров и за то, что те хотели отнять у него всё. Что он и его родители сделали плохого, что эти смутьяны настраивают крестьян против них? Разве не его родители отреставрировали церковь, выстроили школу, возвели больницу в селе, в которую приезжают крестьяне даже из соседних уездов? Разве… да что говорить! Его родители оказались даром Божьим для местных крестьян. Неудивительно, что во времена смуты в их уезд не пришлось вызывать войска. Помещичьи усадьбы почти не горели.
А что всегда будут бедные и богатые — в этом Дмитрий не сомневался: так и должно быть! Они, Бекешевы, богатые, и за свое богатство он готов драться, только не хочется со своими-то. А эти бунтовщики воду мутят, кричат о каком-то имущественном равенстве… Но все не могут быть богатыми — это настолько ясно, что не является даже предметом для разговора. А если все должны быть бедными, то к чему тогда стремиться? Он не лез в глубокие материи, но инстинктивно ощущал ущербность позиции революционеров и переносил нелюбовь свою на евреев как на главных зачинщиков.
Бекешев вскочил с полки и подошел к вагонному окну. Однообразный русский пейзаж проплывал мимо. Лес, поля, перелески, снова поля, коричневые перевалистые дороги, мелкие речки с гулкими мостами, черные крестьянские хаты, полоски ржи и пшеницы — все одно и то же… Верста за верстой, из года в год… Но подпоручик даже не замечал всего этого. Появись в окне нечто экстраординарное — все равно не заметил бы. Он думал о жене брата. Он думал о ней все время и ничего не мог с собой поделать.
Год назад Дмитрий приехал домой на каникулы подгоняемый любопытством: кого же это его брат привел к ним в дом?
Ее звали Ира. До крещения она носила другое имя — Юдифь. Перед Дмитрием предстала высокая женщина с гибкой фигурой, лицом иудейки — красивый рисунок большого рта с полными пунцовыми губами, глаза, которые поначалу кажутся слегка навыкате. А потом видишь, что они просто большие, зеленые и грустные… Впалые щеки с высокими скулами, крупный с маленькими крыльями и заметной горбинкой нос. Густые черные волосы, море волос! Говорила она без акцента, который так любили пародировать юнкера, рассказывавшие антисемитские анекдоты. Голос — меццо-сопрано с едва заметной хрипотцой… Нет, не русская красавица, близко не стоит. К тому же бесприданница. Да и какое приданое она могла принести мужу, если вырвалась из местечка, где очень богатым считается человек, у которого лошадь с жеребчиком. Но, узнав Иру поближе, ощутив ее внутренний огонь и силу, Дмитрий понял брата. Перестал удивляться, почему так скоро его родители смирились с этим браком, — они увидели, что их сын счастлив и готов на все, чтобы остаться с этой женщиной. Их Павел не был из когорты героев, но в нем было бекешевское упорство в достижении цели, упрямство в той мере, в которой оно необходимо каждому, чтобы добиться желаемого. Их сын был личностью, он заставил родителей выслушать себя… В этой Ире была какая-то притягательная истома, волновавшая Дмитрия, его тянуло к ней, как наверняка потянуло старшего брата, когда тот познакомился с ней в холодном Санкт-Петербурге.
Прошлогодний вечер за торжественным ужином по случаю его приезда запомнился надолго. Стол ломился от домашней снеди и привезенных заморских и отечественных деликатесов из города. Ему, привыкшему к простои пище училища, даже на какое-то мгновение стало не по себе от такого изобилия. Но понял, что родители, сами не великие гастрономы, зная о его слабости, накрыли
Тогда он еще раз увидел, насколько мудры его родители, как деликатно они повели себя с невесткой, когда Ира начала говорить, что они едят икру и французских устриц, пьют шампанское, а крестьяне в их деревне перебиваются с хлеба на квас. Невестка была достаточно умна и постаралась не затронуть никого персонально за этим столом, успев за короткое время даже полюбить своих новых родственников. Да и разве возможно было иначе? Кто способен невзлюбить его родителей? Но ее мучило ощущение несправедливости этого мира, когда одним — всё, а другим — лишь бы выжить на полтинник в месяц. И потому удержаться Ира не смогла:
— Как ужасно живет наш народ! Грязно, бедно… Я проходила мимо пруда и видела, как брали из него воду для домашних нужд, стирали белье и поили скотину. И все из одного, совсем маленького пруда — как можно так?
— Да, Ира, вы правы насчет пруда. Я поговорю в земстве, и мы постараемся найти средства на артезианский колодец, — ответил Платон Павлович, втыкая вилку в большой кусок жареного молочного поросенка с нежно-розовой корочкой. Положил себе на тарелку, взял один из ножей, лежащих справа, и приготовился разделать его.
— Да разве дело в этом грязном пруде? Разве изменится суть крестьянского бытия после бурения скважины? Вы же понимаете, что… — Ира, не найдя нужных слов, рукой обвела стол, и все, естественно, поняли значение этого жеста. Как часто все же безмолвные руки или глаза красноречивей языка.
Дарья Борисовна пожелала возразить, но Платон Павлович поднял руку, и жест его был решителен — отвечать будет он. А до Дмитрия вдруг дошло, что сейчас может решиться судьба его семьи, потому что, если отец не убедит Иру в ее неправоте, они потеряют Павла, который, совсем не разделяя идей жены перевернуть устоявшийся мир на благо страждущего человечества, все равно пойдет за ней. Любовь поведет!
— Простите, Ира, за неделикатный вопрос: вы читали «Бесов»? — спросил Платон Павлович после недолгой паузы, которая, видимо, понадобилась ему, чтобы найти верные слова.
— Реакционный роман, — безапелляционно ответила невестка.
— Не спорю. Писатель не любил революционеров. Не очень понятно, кого он вообще любил. Но уж господина Верховенского он явно ненавидел. И там этот господин подлавливает нормальных, в сущности, людей, задавая им один вопрос: «Вы хотите сразу или ждать еще двадцать лет?» И обратите внимание — все ответили: «Мы хотим сразу!» И вы, Ира, хотите сразу… Я верно излагаю?
— Да! — с вызовом сказала Ира.
— Вы даже не представляете, как я боюсь этого «сразу», потому что будет разор и бесчинства… Вот представьте себе, что сюда пришли вооруженные вилами крестьяне или бандиты, которые всегда появляются в смутные времена — это свойство сволочи возникать из ниоткуда и вылезать на гребень любого брожения. Они придут, потому что не будет ни жандармов, ни полиции, ни армии. Что сделают с вами, Павлом, со мной, Дарьей Борисовной, Дмитрием, если мы попадемся им под руку? Усадьбу разграбят, картины сожгут, мебель либо перерубят со злости, либо перетаскают в свои дома и поставят там в грязь. Они поделят мою землю. Но жить-то будут по-прежнему в грязи, скотстве и зависти. Знаете, у меня есть материалы по губернским волнениям пятого года. Они в кабинете — если хотите, можете взглянуть. Помещики почти не пострадали — до них у бунтовщиков руки не успели дойти. А вот нескольких крестьян, которые нашли в себе силы вырваться из общины, убили именно за то, что они разбогатели. Их дома были покрыты не соломой, а жестью. Таков наш народ — его зависть душит! И не дай нам Бог, если Верховенские толкнут его в революцию. Глотки перервет богатым, не осознавая, что делает хуже только себе. А богатые нужны! Без них очень плохо с устройством общества.