Беззвёздная дорога
Шрифт:
— Какие условия? — требовательно спросил Фингон, пытаясь не думать про «ничего злого».
Я ведь прядильщица, маленькая мошка, — сказала паучья королева. — А твой дружок спросил у меня дорогу. Ты же не можешь отрицать, что я показала ему дорогу?
— Ты, — сказал Фингон. — Ты сделала эту дорогу.
Та самая дорога, по которой он прошёл весь этот путь. Паутина…
Хм… и да, и нет, — сказала паучья королева. — Конечно, я свою роль сыграла. Но можешь ли ты действительно сказать, что это я сделала её — если он выбрал каждый свой шаг? Я всё соткала по его заказу; такой широкой, как он хотел, и прямой, и извилистой, но она никогда не обрывалась. У него нет прав теперь на меня жаловаться. Я его никогда не предавала — ты должен признать, что это с моей стороны очень благородно, особенно если вспомнить,
— Мне кажется, ты говорила, что это его дорога, — сказал Фингон.
Да какая разница? — поспешно ответила паучиха.
Фингон понял, что она пытается обмануть его. В нём уже закипал гнев; к нему присоединилась решимость. Даже если она говорит правду — даже если их не пустят обратно в мир — это было зло, которого он вынести не мог. Вынести, что такое чудовище будет нависать над тем, что осталось от Маэдроса — и смеяться!
— Ты не получишь меня, и ты больше не получишь его, — сказал он. — Тебе заплатили сполна, тварь. Даже Унголианте не было дозволено поглотить всё. — Он внимательно присмотрелся к тому месту, где были глаза паучихи, и поставил звёздный фиал к своим ногам. Он ждал, что тот потускнеет, когда его выпустят из рук, но круг белого света всё ещё отважно сиял, а бездвижная фигура под паутиной испустила тихий стон.
Ах, эта? — сказала паучиха. — Вы там вокруг неё такой шум подняли! Ничего в ней не было особенного. Нас ведь миллионы; нас больше чем звёзд в вашем небе.
— И если ты его сейчас не отпустишь, — сказал Фингон и положил стрелу на тетиву, — одной станет меньше.
Не осмелишься, — сказала паучиха.
Фингон выстрелил. Стрела попала в цель. Огромные паучьи глаза были заметной мишенью.
Ой! Больно же! — взвизгнула она.
Фингон мрачно послал ещё одну стрелу ей в глаз — рядом с первой. Тогда случилось нечто странное: как только стрела слетела с тетивы, свет звёздного фиала, казалось, перелетел на её наконечник, и она оставила в воздухе белый след на несколько мгновений, пока летела. Паук зашипел. Третья стрела Фингона стала дротиком из белого огня, и когда она попала в паучиху, та завизжала и быстро поползла вверх, обратно в тень у него над головой. Но бледный след стрел следовал за нею, и Фингон всё ещё продолжал видеть свою цель — светлое пятнышко в мерзкой тьме. У него осталось три стрелы. Он быстро послал их в цель одну за другой, и свет звёздного фиала сиял на каждой; и последняя стрела пролетела, как восходящая звезда; послышался запах горелого и визг твари, когда стрела попала в цель.
Стрелы не убили её. Она даже не сильно пострадала. Но это была трусливая старая тварь, и раньше она никогда не сталкивалась ни с чем, что осмелилось бы сопротивляться ей. В ярости, полуслепая, она отползла обратно, в тени наверху. Там были тайные проходы, куда она могла бежать. Ей неинтересна была добыча, которая сопротивлялась.
Ох, ладно, ладно! Но подожди! — клацнула она, убегая. — Однажды мы заполучим тебя, маленькая мошка. Мы съедим твои звёзды. Всё съедим. Ты только подожди!
И потом она ушла. Облако злобы, в котором она обитала, ушло вместе с ней. Теперь здесь царили лишь тишина и молчание, пустота Пустоты; и здесь был Маэдрос, лежавший, скрючившись, на железном троне. Ему удалось двинуться под паутиной — совсем чуть-чуть. Он отвернулся от света.
Фингон упал на колени рядом с ним. Кинжала у него не было. Голыми руками он разорвал тонкие, липкие нити паутины, которые покрывали его друга.
— Маэдрос! — воскликнул он.
Но Маэдрос ничего не сказал. Фингон увидел, что он отдёрнулся от блеска звёздного фиала и осторожно положил его. Ему не хотелось совсем откладывать его в таком злом месте. Он отодвинул самые отвратительные куски паучьей ловушки, и они распались в его руках, оставив липкие следы. Там было множество слоёв, и часть их была разорвана, как будто бы когда-то Маэдрос пытался бороться: но верхние слои были нетронуты.
Маэдрос всё ещё не отвечал — ни на прикосновения Фингона, ни на звук его голоса, ни на своё собственное имя. Фингон думал, что он может быть без сознания. Но когда он сорвал самые мерзкие куски паутины с лица Маэдроса, он увидел, что глаза его открыты. Но что-то было чудовищно не так: глаза его были сплошная тьма. В его глазах была ночь — так же, как у близнецов; у близнецов, которые сказали, что их уже нельзя спасти. Фингон закричал от горя. Он потянулся к звёздному фиалу, надеясь, что это лишь игра теней. Когда он поднял его над лицом Маэдроса, то увидел, что это не так. В глазах Маэдроса действительно была тьма. Однако надежда ещё была: ибо хотя в них и не было света, Фингон только что, когда Маэдрос заморгал и снова попытался отвернуться, увидел, что его глаза ещё не растворились в Пустоте. В них была тень, но ему показалось, что он всё ещё видит там намёк на зрачок и радужную оболочку. Он облегчённо вздохнул.
— Прости, — сказал он. — Мне надо было проверить. Смотри, — он положил звёздный фиал на пол, — вот, я его убрал.
Но Маэдрос всё ещё молчал. Он лежал, тихо дыша, точно так же свернувшись клубочком, как он был в паутине; его здоровая рука была плотно прижата к груди. Фингон даже не был уверен, понимает ли он, что здесь кто-то есть. Он положил руку на плечо Маэдроса и снова позвал его по имени — и снова, ещё мягче. Он нервно оглянулся на тени, в которых исчезла паучья королева. Сейчас ему удалось отпугнуть её, но он не сомневался, что в конце концов она вернётся, особенно если они так и будут здесь сидеть.
— Маэдрос! — позвал он снова, ещё безнадёжнее, но всё было бесполезно. Маэдрос не слышал его.
Фингон сел рядом с ним, скрестив ноги. Он нервно сглотнул.
И взял свою арфу.
Он даже не знал, что играть. Он начал со старой песни о Валиноре неомрачённом — может быть, Маэдрос вспомнит, как слышал её в тёмном месте, которое не слишком-то отличалось от этого. Сейчас, как и тогда, в горах, она звучала совсем беспомощно, но Фингон всё равно пел её. И затем он спел другие, похожие на неё песни — песни об их юности в далёкой прекрасной стране, а потом — песни Средиземья, не только гимны изгнанников, но и песни повеселее, которые помнились ему, те, что играли в залах Химринга или у берегов озера Митрим в праздничные ночи; песни вызова и радости среди тьмы, которые так долго были ему не нужны. Это были песни старой радости. Ибо там была радость — была!
И после этого он почувствовал, как его сердце и голос естественным образом обращаются к более поздним мелодиям — песням прощения и исцеления, к песням о восходе новой звезды, песням Возвращения изгнанников. Но ничто не могло тронуть недвижно лежавшую там фигуру. Фингон закрыл глаза и продолжал петь, — сейчас он пел не только для Маэдроса, но и для себя, чтобы напомнить себе, что вне этой тьмы всё-таки существует мир. И наконец, даже не собираясь этого делать, он стал вдруг петь ту самую песню на вестроне, которая появилась в Средиземье долгое время после того, как сам он погиб и оставил его навеки; песню, которую никогда никто не узнал бы в Валиноре, если бы её не принёс туда хоббит. Это была простая мелодия с простыми словами. В ней воздавалась хвала Солнцу и звёздам.
Он спел её до конца, и потом снял пальцы со струн, и вздохнул, и открыл глаза.
Маэдрос смотрел на него.
Он почти не двинулся. Лишь повернул голову. Но его глаза больше не глядели пустым взглядом. Маэдрос смотрел на него. Сердце Фингона подпрыгнуло.
— Маэдрос! — сказал он. — Теперь ты меня слышишь?
— Фингон, — прошептал Маэдрос голосом сухим, как сухой камыш. — Нет. — Он снова закрыл глаза. — Нет, нет, — сказал он, и хотя в этом слабом голосе едва ли можно было услышать какое-то чувство, Фингон видел по его напрягшемуся лицу, что ему как будто бы больно. — Не здесь, — сказал он, — нет, пожалуйста — только не ты!