Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
Опасенія Самсонова, однако, оказались не напрасными. «Секретное доношеніе» Волынскаго было передано императрицею самому Бирону для представленія своихъ объясненій, а тотъ категорически заявилъ, что считаетъ ниже своего герцогскаго достоинства оправдываться отъ злостныхъ извтовъ человка, который осмлился нанести побои секретарю Академіи Наукъ Тредіаковскому въ императорскомъ дворц, въ собственныхъ его, герцога, покояхъ и тмъ выказалъ неуваженіе къ особъ самой государыни.
— Служить вмст съ Волынскимъ я доле не могу! — заключилъ герцогъ. — Либо онъ, либо я!
Разсказывали, что Анна Іоанновна никакъ сперва не соглашалась пожертвовать Волынскимъ, проливала слезы, но что Биронъ стоялъ на своемъ. И вотъ Волынскому было прислано изъ дворца оффиціальное извщеніе, что ея
— Ну, что я вамъ говорилъ, Артемій Петровичъ! — не удержался тутъ замтить ему Эйхлеръ. — При Двор слагаются теперь про васъ уже всякія небылицы: что вы бунтовщикъ и конспираторъ, что и башкирскіе–то бунты, и поджоги въ разныхъ мстахъ не обошлись безъ вашихъ наущеній.
Волынскій горько улыбнулся.
— Еще бы! — сказалъ онъ: — Теперь я и злодй, и разбойникъ, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня съ лица земли. Не даромъ вспомнишь поговорку Разумовскаго: Не говори: «гопъ!», пока не перескочишь.
Настало Свтлое Христово Воскресенье. Все населеніе столицы встртило его радостно на за утрен при перезвон колоколовъ. Одинъ только первый кабинетъ–министръ съ своими малолтками–дтьми да немногими изъ самыхъ преданныхъ ему слугъ сидлъ y себя въ четырехъ стнахъ. А когда поутру явился къ нему Эйхлеръ поздравить съ Свтлымъ Праздникомъ, Артемій Петровичъ поникъ головой и угнетенно промолвилъ:
— Господь Богъ знаетъ и вс дурныя мои, и вс добрыя дла. Да будетъ же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищутъ теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.
Предчувствіе его не обмануло. Въ конюшенной контор выкопали старое дло, изъ котораго усматривалось, что два года назадъ изъ этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынскаго, Василью Кубанцу, на «партикулярная нужды» его господина. Тотчасъ послдовалъ указъ объ арест Кубанца. Подвергнутый начальникомъ канцеляріи тайныхъ розыскныхъ длъ, генераломъ Ушаковымъ, «пристрастному допросу», калмыкъ повдалъ о таинственныхъ собраніяхъ въ дом Волынскаго, съ цлью будто бы ниспроверженія престола, а кстати наплелъ на своего благодтеля и всевозможныя другія провинности, начиная съ того времени, когда тотъ былъ еще губернаторомъ въ Астрахани, гд обиралъ будто бы и праваго, и виноватаго, похитилъ даже будто бы изъ монастыря драгоцнную ризу, украшенную жемчугомъ и самоцвтными каменьями, стоимостью свыше 100 тысячъ рублей. Этихъ голословныхъ показаній выкреста–татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы объявить Волынскому и остальнымъ «заговорщикамъ» домашній арестъ и нарядить надъ ними слдственную коммиссію. Едва только усплъ Артемій Петровичъ сжечь въ камин наиболе компрометирующія бумаги, какъ къ нему нагрянули чины отъ «заплечнаго мастера» (какъ называли тогда лютаго генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслдъ затмъ начались допросы Волынскаго и его сообщниковъ, а 18–го апрля домашній арестъ былъ распространенъ и на всхъ его домочадцевъ. Возвратясь опять подъ вечеръ съ такого допроса (разумется, подъ конвоемъ), онъ позвалъ къ себ Самсонова.
— Ну, Григорій, — объявилъ онъ, — намъ придется съ тобой распроститься и, думаю, ужъ навсегда.
— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнулъ Самсоновъ. — Чмъ я это заслужилъ?..
— Напротивъ, — отвчалъ Артемій Петровичъ: — тобой я какъ нельзя боле доволенъ и потому не хотлъ бы губить тебя вмст съ собой. Покамстъ ты ничмъ еще не опороченъ, а я (онъ мрачно усмхнулся), я — государственный преступникъ! Но и тебя, совсмъ ужъ безвиннаго, мои злоди могутъ притянуть къ отвту: вдь послдняя моя докладная записка государын переблена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывалъ. Я отвчалъ, что самъ. Мн, понятно, не поврили: мой почеркъ имъ слишкомъ хорошо извстенъ.
— Но они должны же понимать, что вы хотли одного добра…
— Видитъ Богъ, что такъ, да не задалось! Имъ–то разв нужно добро? Злой человкъ — врагъ добра. Имъ надо было утопить меня въ болот — и утопятъ; самъ себя за чубъ уже не вытащишь! Теперь мн осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молодъ, и путь въ теб, я чаю, будетъ. Посему теб
Глаза Самсонова наполнились слезами.
— Нтъ, Артемій Петровичъ, — сказалъ онъ: — простите, что я прямо васъ такъ называю, — въ бд я васъ уже не покину; пусть они длаютъ со мной тоже, что хотятъ…
— Эхъ, милый ты человкъ! Мн–то ты этимъ вдь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмутъ въ застнокъ, а изъ застнка одна дорога — подъ топоръ.
Волоса y Самсонова отъ ужаса шевельнулись на голов.
— Да быть этого не можетъ! — въ отчаяньи вскричалъ онъ. — Вдь государыня же знаетъ, какъ вы ей преданы…
— Жалуетъ царь, да не жалуетъ псарь. А теперь я и ея величества благопріятства лишился. Умлъ я жить — сумю и умереть. Теб же быть щитомъ я уже не могу, и оставаться теб y меня нельзя ни одного часу. Какъ бы вотъ теб только выбраться изъ дома: y всхъ выходовъ караулъ поставленъ.
— Какъ–нибудь да выберусь, это ужъ моя забота… — пробормоталъ со вздохомъ Самсоновъ. — Но не могу ли я что сдлать, если не для васъ самихъ, то хоть бы для вашихъ дтокъ? Когда васъ (не дай Богъ!) уже не станетъ, кому пещись о сироткахъ? Не дадите ль вы мн отъ себя къ кому–либо записочку…
— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой–ка, дай пораздумать…
Склонившись головой на руку, Волынскій погрузился въ думу.
— Да! никого другого въ виду нтъ, — заговорилъ онъ снова. — Самые близкіе мн люди вс сидятъ точно такъ же ужъ подъ арестомъ. За другими единомышленниками моими, я увренъ, установленъ тоже строгій надзоръ, да и сами они отъ тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть въ Петербург одинъ только человкъ, очень сильный и вн всякихъ подозрній: это — фельдмаршалъ графъ Минихъ. Онъ хоть и изъ нмцевъ, но не клевретъ Бирона и служить русскому престолу врой и правдой. Со мной онъ всегда тоже ладилъ, и исполнитъ, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моихъ малютокъ.
Взявъ перо и бумагу, Волынскій сталъ писать. Дописавъ, онъ вложилъ записку въ конвертъ, запечаталъ и отдалъ Самсонову.
— Въ письм къ фельдмаршалу я кстати помянулъ и о теб, — сказалъ онъ: — лучшаго покровителя теб не найти; а такъ какъ обыска y него, наврно, не будетъ, то въ дом его ты какъ y Христа за пазухой.
— Премного благодаренъ, сударь! Но не во гнвъ спросить: чмъ я буду y него? такимъ же крпостнымъ человкомъ?
— Пишу я ему, что самъ бы далъ теб сейчасъ вольную, но что это теб ни къ чему бы не послужило: тебя все равно забрали бы въ тайную канцелярію и — аминь! Такъ вотъ я передаю тебя на собственное его усмотрніе: что онъ поршитъ съ тобой, то и благо. Корыстолюбивъ онъ (что грха таить!), зло жаденъ къ деньгамъ (у кого нтъ своей слабости!), но не криводушенъ и справедливъ. Самъ ты только служи ему такъ же честно, какъ мн, — и онъ тебя, врно, не обидитъ. Ну, а теперь простимся…
Когда тутъ Самсоновъ припалъ губами къ протянутой ему рук, Артемій Петровичъ наклонился надъ нимъ и поцловалъ его въ голову.
— Дай Богъ теб всякаго успха, а меня не поминай лихомъ!
Это были послднія слова, которыя слышалъ въ своей жизни Самсоновъ изъ устъ великаго патріота, заране уже обреченнаго на позорную смерть.
VII. Скачка съ препятствіями
Въ настоящее еще время существуетъ въ самомъ близкомъ сосдств отъ Невскаго проспекта Волынскій переулокъ названный такъ при Аннъ Іоанновн по ея первомъ министр. Проходитъ этотъ переулокъ, параллельно Невскому, отъ рки Мойки до большой Конюшенной, и все пространство по правую его сторону принадлежало нкогда Артемію Петровичу Волынскому. Главное зданіе, въ которомъ жилъ самъ Волынскій, выходило на Конюшенную; надворныя же строенія тянулись до самой Мойки; причемъ незанятые постройками промежутки вдоль переулка отдлялись отъ него высокимъ досчатымъ заборомъ. Въ забор имлись дв калитки; но передъ каждой изъ нихъ во двор расхаживалъ часовой съ ружьемъ; а по переулку взадъ и впередъ разъзжалъ конный жандармъ. Такимъ образомъ, всякая попытка Самсонова перелзть черезъ заборъ была бы, по всей вроятности, замчена часовыми, а жандармъ не преминулъ бы тотчасъ нагнать бглеца. Приходилось пуститься на уловку — отвлечь вниманіе часовыхъ и завладть лошадью жандарма.