Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Но вину мою вы мн такъ и не отпустите?
— И не жди! И на глаза мн ужъ не показывайся!
— Помилосердуйтесь! Назначьте хоть какой–нибудь срокъ.
— Хорошо, — смилостивилась она: — сегодня 6–е февраля? Такъ ровно черезъ годъ въ этотъ самый день ты можешь явиться ко мн во дворецъ.
— Лизавета Романовна! черезъ полгода?
— Сказано разъ: черезъ годъ, такъ тому и быть. А вотъ уже и Ледяной домъ. Ты не забудешь отдать карликамъ эту полость?
— При васъ же ее отдамъ.
Окликнувъ стоявшаго y ледяныхъ воротъ часового, Самсоновъ передалъ ему отъ имени будто бы Волынскаго, оленью шкуру для новобрачныхъ а повезъ затмъ Лилли дале
— Итакъ до 6–го февраля будущаго года.
Она ожидала, что онъ еще разъ повторитъ свою просьбу, и тогда, быть можетъ… Но онъ пожелалъ ей только на прощанье упавшимъ голосомъ:
— Храни васъ Богъ!
Такъ закончился для нихъ памятный день ледяной свадьбы карликовъ,
Что касается самихъ новобрачныхъ, то на другое утро ихъ нашли въ Ледяномъ ихъ домъ въ полуобморочномъ состояніи, прижавшись другъ къ дружк, около потухшаго ледяного камина, и если въ нихъ теплилась еще искра жизни, то благодаря лишь покрывавшей ихъ теплой оленьей шкур.
Былъ еще одинъ страдалецъ, долго помнившій ледяную свадьбу, — Василій Кирилловичъ Тредіаковскій. Но свою обиду онъ на этотъ разъ не перенесъ уже молча, а вошелъ съ челобитной къ своему главному начальнику, президенту Академіи Наукъ, барону Корфу. Корфъ съ своей стороны откомандировалъ къ жалобщику академика–доктора Дювернуа, и тотъ донесъ, что… «на квартиру къ помянутому Тредіаковскому ходилъ, который, лежачи на постели, казалъ мн знаки битья на своемъ тл. Спина была y него въ т поры вся избита отъ самыхъ плечъ дале поясницы; да y него жъ подъ лвымъ глазомъ было подбито и пластыремъ залплено. Для предостереженія отъ загнитія веллъ я ему спину припарками и пластырями укладывать, чмъ онъ чрезъ нсколько дней и вылчился»…
Этимъ донесеніемъ до поры до времени и ограничилось участіе академическаго начальства къ своему злосчастному секретарю: обидчикъ его, первый кабинетъ–министръ, былъ еще въ слишкомъ большомъ фавор y императрицы. Самъ Василій Кирилловичъ, однако, не стерплъ и забжалъ съ задняго крыльца еще къ Бирону, а этому его жалоба послужила желаннымъ оружіемъ, чтобы погубить наконецъ своего ненавистнаго соперника.
VI. Арестъ Волынскаго
Вторая половина Масляной недли 1740 г. была посвящена празднованію мира съ Турціей: посл чтенія герольдами на площадяхъ мирнаго договора, съ бросаніемъ въ народъ золотыхъ и серебряныхъ жетоновъ, слдовали: молебствія, разводы съ пушечной пальбой, во дворц маскарадъ — для купечества, а на Дворцовой площади жареные быки съ фонтанами краснаго и благо вина — для народа, которому царица съ балкона бросала также горстями деньги; по вечерамъ же ежедневно фейерверкъ и иллюминація (на которую, сказать въ скобкахъ, по счетамъ придворной конторы, было отпущено отъ Двора одного говяжьяго сала 550 пудовъ). Для обывателей это быль пестрый калейдоскопъ непрерывныхъ увеселеній, для придворныхъ же чиновъ, какъ доводится, посыпались еще, какъ изъ рога изобилія, щедрыя пожалованія. Въ числ пожалованныхъ не былъ забыть и предсдатель маскарадной коммиссіи, Волынскій, удостоенный денежной награды въ 20 тысячъ рублей.
За этимъ наступило затишье Великаго поста, — для Артемія Петровича — затишье передъ бурей. По поводу требованія саксонско–польскимъ правительствомъ возмщенія ему убытковъ отъ прохожденія русскихъ войскъ чрезъ Польшу во время войны съ турками, онъ не воздержался указать императриц на чрезмрную расточительность Двора, особенно безконтрольные расходы герцога курляндскаго, истощающіе и безъ того скудные
— Будетъ! — сухо оборвала его Анна Іоанновна. — Твоими трудами, Артемій Петровичъ, по свадьб карликовъ я много довольна и не обошла тебя наградой…
— За что я имлъ уже счастье принести вашему величеству мою всенижайшую благодарность, — подхватилъ Волынскій. — Но горько мн, государыня, отдавать моихъ русскихъ братьевъ чужеземцамъ на утсненіе…
— Ты опять свое! Не гоже намъ твои рчи слушать. Языкъ y тебя — острая бритва. Берегись, какъ бы теб зря самому не порзаться!
Посл этого въ обращеніи съ нимъ государыни Артемій Петровичъ не могъ уже не замтить нкотораго охлажденія; а чрезвычайно чуткая ко всякимъ такимъ симптомамъ высочайшей немилости вельможная знать не замедлила съ своей стороны использовать эту немилость. Записной придворный остроумецъ князь Куракинъ, обдая разъ во дворц вмст съ Бирономъ и другими приближенными царицы, сталъ восхвалять ея царствованіе, столь же славное–де, какъ и царствованіе царя Петра Алексевича.
— Въ одномъ лишь ваше величество ему уступаете, — добавилъ онъ со вздохомъ, — въ одномъ!
— Въ чемъ же это? — спросила Анна Іоанновна.
— Царь Петръ зналъ господина Волынскаго за такія дла, что накинулъ ему уже веревку на шею, а ваше величество по мягкости сердечной вотъ уже десять лтъ не имете духу затянуть петлю.
Острота, не смотря на ея грубость, вызвала на губахъ государыни улыбку; Биронъ же съ громкимъ смхомъ чокнулся съ острословомъ — и вс близсидящіе не преминули сдлать тоже.
Нашлись, понятно, добрые люди, которые довели объ этомъ случа до свднія Волынскаго. Терпніе крайне самолюбиваго государственнаго мужа наконецъ лопнуло. Цлую ночь до утра просидвъ со своимъ секретаремъ Эйхлеромъ за письменнымъ столомъ, онъ услалъ секретаря спать и кликнулъ Самсонова.
— Вотъ что, Григорій, — сказалъ онъ: — могу я довриться теб? Ты не выдашь моей тайны?
— Помилуйте, ваше высокопревосходительство! — воскликнулъ Самсоновъ. — Всякая тайна ваша въ груди y меня какъ огонь въ кремн скрыта. Лучше я дамъ руку на отсченіе…
— Ну, рука–то твоя мн и нужна. Почеркъ y Эйхлера нечеткій, а y тебя весьма даже изрядный. Такъ вотъ y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношеніе государын императриц, о коемъ, окром тебя да Эйхлера, ни одна душа человческая не должна до времени знать, чтобы не пошло въ огласку; понялъ?
— Понялъ–съ.
— Возьми же сіе и перебли возможно чище на царской бумаг,
Взялъ Самсоновъ «доношеніе», сталъ его переблять; но чмъ дале писалъ онъ, тмъ тревожне становилось y него на душ; а когда дописалъ до конца, то тяжелымъ предчувствіемъ, какъ желзными тисками, грудь ему сдавило: въ докладной записк своей Артемій Петровичъ открывалъ государын глаза, безъ всякой уже утайки, на цлый рядъ возмутительныхъ жестокостей и злоупотребленій временщика–курляндца, который въ конц концовъ должны были возстановить и противъ нея, государыни, любящій ее русскій народъ.
Самсоновъ ршился подлиться своими опасеніями съ Эйхлеромъ; но тотъ прервалъ его:
— Да ты не видишь, что ли, что дло идетъ здсь о пресченіи непорядковъ?
— Какъ не видть. Но, неровёнъ часъ, государыня осерчаетъ. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.
— Гд надо просить, тамъ не требуютъ, а гд надо требовать, тамъ не просятъ!
— И удостоится ли еще записка воззрнія государыни? Отведутъ ей очи…
— Самъ Артемій Петровичъ, я думаю, гораздо лучше насъ съ тобою знаетъ, что длать, а мы только его исполнители.