Букет белых роз
Шрифт:
— Ваш отец просил передать Вам, что уже вернулся в Москву.
Повсюду летает тот же невидимый холод. Он охватил все предметы, мебель, стены, окна… И даже вся одежда на демоне пахла холодным дождем.
Ничего не греет…
— Может, хотите поужинать? — предложил Себастьян, не меняя своего положения.
Пропуская этот вопрос, я поднесла стакан ко рту, но дрожащие зубы так и стучали по стеклу. От меня не отрывалась дрожь.
— Себастьян… — выдохом после третьего глотка. Мне наконец удалось извлечь из своего горла
Демон, не спуская глаз, смотрел на меня и на вопросе приподнял одну бровь:
— Вы точно уверены в том, что вам не нужна моя охрана?
— Пока не нужна. На сегодня ты свободен.
Себастьян лишь развернулся и бросил через плечо с таинственной улыбкой:
— Отдыхайте, госпожа.
Его голос опять застревает у меня эхом в ушах; я встряхнула голову, чтобы не зацикливаться на этом.
Когда он закрыл за собой дверь, казалось, что будто внешняя жизнь стеной обрушилась вокруг меня, возвращала в прежнее время, застывшее жгучим льдом одиночества, и пусть ненадолго.
Эти камеры отключены. Мне больше ничто не помешает, на заденет, повторял внутри мой голос. Но и он обманулся.
Тоска до сей поры кипела, клубилась отравляющим дымом во мне, душила.
Слабость вместе с волной тишины без предупреждения омывали холодом, толкали в серость черной безысходности, и я несла это в своем сердце. Стены темные, свет не включаю — странно, но не хочу… И знаю, что сегодня не одна.
Просто утопала в теплой тени.
Я измерила плотность темноты и проникла в комнату. Тогда я сразу узнала тень силуэта, слегка уменьшенного дистанцией.
— Грелль… — ладонь стиснула ручку двери.
Но тот не отвечал мне — молчание невольно полоснуло по ушам.
Шинигами не проронил ни слова. Он бездвижно сидел на подоконнике. Наконец напряженная тишина разодралась, когда голос Сатклиффа, пугающий своей строгостью, сорвался вверх:
— Где ты была, Юли?
Рука еще сильнее сжимает позолоченный рычаг.
— В Перми… с отцом. Я… я наконец увидела маму.
Грелль слышал мое взволнованное дыхание, но не бросил взгляда. До сих пор — без лишних движений.
— И как она?
— Здоровье пока слабое… Я хочу, чтобы с ней ничего не случилось.
На это Грелль выдохнул, закрывая глаза. Я преодолела полкомнаты, остановилась на середине. Так же холодно.
Жнец молчал в пустоте, и я - вместе с ним. Избитые, но живые, мы были как в клетке, на шахматной доске, рождающейся прямо из личного мира, а на наши руки накладывают железные цепи собственных страданий и ролей. Приговорили к лишению свободы, к нечаянным шагам по черному и белому.
Но крылья все еще расправлены, чтобы взлететь.
Сатклиффа ничем не изменишь. В его жилах струится кровь ангела, забирающего души; ледяная, не данная для чего-то другого. В его взгляде давно сожгли умиротворение, и то, что молчание, безразличная маска — совсем не в счет.
Запах холода примешивался к запаху дубовой мебели, обволакивал от пола до самого потолка, но так и не стало лучше.
Глядящий на перспективу города, жнец прошептал, подогнув правое колено и положив на него ладонь:
— Я тоже слабею, Юли… — С дрожью подхватывая воздух: — Возможно, меня скоро не станет…
В груди с большей, чем ранее, силой начало распирать, как от ножей. Теперь я не слышала стука сердца — одна пустота, одни промахи. Рядом тикали часы, отрывая стуком промежутки жизни.
Сатклифф все еще продолжал, не выдавая ничего, кроме тона голоса, точно бы промытого во льдах:
— Через пару дней я встречусь с Рональдом, он расскажет мне про лечение.
Он не волновался за себя, ни на каплю не пожалел, не выпустил наружу сетования. Потому что держал это внутри
Я переместилась ближе и четче вгляделась в глаза шинигами; в глаза, в которых ночные огни словно бы отражали отблеском скрытые страдания; в глаза, легко сравнимые с изумрудами, посаженными в платину; и они прорезали своим неуловимым сиянием темноту.
— Нет, нет… - задрожал мой голос.
– Я не хочу…
— Думаешь, мне тоже хочется этого?
Он смотрел через стекло, но только не на меня.
Любые слова Грелля сейчас были как стрелы — они прошивали насквозь меня, сравнимую с серым, сжатым комком из пустоты.
Слабая надежда почти угасла — ведь шинигами сам тушит словами этот окурок, не оставляет закладок на страницах своей книги. На нем снова сказывалась болезнь, в то время как жгучая боль замирала в моих ранах.
Казалось, что между нами опять лежит пропасть.
***
На подзеркальнике - мыло, зубная щетка в стакане и недорогой парфюм. Кафель не холодный, а ледяной, жжет голые ступни. В зеркале отражаюсь я, разбитая, опороченная, — абсолютно отличная от семнадцатилетней ученицы, которая когда-то любила цветы. Буду бороться ли с собой или нет — не знаю, но именно сейчас я просто стою на перепутье сомнений и не знаю, куда смотреть и куда идти.
Мне холодно и ныне.
Я отпустила беззвучный выдох. Как будто обвешана десятками камней… Пальцы медленно коснулись края одежды, ловко опустили замок. Еще холоднее.
Юбка упала, волнами растекаясь у моих ног. Я переступила через нее.
Напишу все,
Что не могу сказать.
Я должен как-то привести свои мысли
В порядок.
Я знаю, это было только
Несколько коротких дней.
Я чувствую сердцем,
Что мне нужно только сегодня.
С минуту меня окатывает вода. Я знаю, что сегодня не одна. Я не даю выход слезам. Стекла накрыл слой пара. Мокрая рубашка, прилипая, обрисовала мои плечи. И как смывать с себя лишнее — с одеждой или без — уже не имело никакой разницы.