Canto
Шрифт:
Так и прозябать, не найдя себя.
Лишившись покоя, с поджатым хвостом — вот как придется теперь ходить.
На улице как-то легче, и когда он идет вот так, и дорога взлетает вверх, подхватывая мелодию трубы, то ему начинает казаться, что у него нет имени. Край поребрика все время рядом с ботинком, море света фонарей — и опять ничего. Погасить себя — вот чего он хочет, уйти в странствия. Как Колумб, отправиться в путешествие. Причалить в гавани женщин.
Духи, губная помада, скрипка голоса, смешливые кудри. Лучезарной гаванью станет для него этот ночной утес, неприступной крепостью с великолепными зубчатыми стенами, пленительной крепостью, зовущей покружить вокруг нее, все разведать, познакомиться. Внезапная задача. Какое искушение. Какая тревога забила внутри. Вот и защелкнулся ошейник на шее у собаки. Выполняя эту задачу, он обретет себя самого, сам себя выдумает, он станет полководцем Гарибальди, мрачным Хагеном, он станет денди, исполнителем всех ролей на невиданной сцене. Станет в конце концов самим собой.
Вот они стоят, они ждут, и он кружит вокруг них, пока не останавливается перед одной девушкой из этих. Она выступает из темноты, ее вытягивает из мрака его вопрос, вот она сверкнула, как драгоценный камень — согласилась. А в машине он разглядывает свою рыбку, свой
Быстро — по ступеням в маленькую гостиницу. Вход, пожалуй, даже скромный, он не освещен. Портье, он же — хозяин гостиницы, требует паспорта, засовывает их в ящик стола, называет номер комнаты. По лестнице вверх, все так же на поводу у новизны, по кромке ожидания.
Да, Мауро, подумать только, что пришлось нам испытать тогда, до того как ты вышел из игры, а я взял на себя более созерцательную роль — роль пастыря проституток.
Пастырь проституток
Таким пастырем никто не рождается, насколько я понимаю. У одного есть для этого дар, у другого нет. И на всю жизнь им тоже никто не остается. На какое-то время, и всё, ведь это — такая фаза жизни, такой этап или что-то вроде того. Временная должность, на общественных началах.
Пастырь проституток знает улицы, которые никогда не убегают от него, даже ночью, потому что они прикреплены к месту. Они привязаны к четко функционирующим постам, и эти посты — как вымпелы, как флаги, реющие на ветру, сверкающие, манящие флаги в тишине и темноте. Постовые сменяются, они работают посменно, пастырь знает, когда какая смена заступает, знает, в котором часу сменяется караул. И он знает всех ночных бабочек, которые могут встретиться на этом пути, постовых, которые посменно несут вахту ночи.
Пастырь проституток, или сторож проституток, в ту пору, когда благопристойность спит, проходит по этим улицам, или (если воспользоваться старинным военным оборотом) обходит дозором посты.
Например, он видит, что в дверях уже неразличимого теперь входа в парфюмерную лавку стоит Грациелла, на ней белое шелковое платье, совсем в обтяжку, правая нога отставлена в сторону, и ляжка впечатляюще обрисовывается, ну и конечно, чуть выпяченная попка дополняет соблазнительный силуэт, руки задумчиво поигрывают замочком сумки, взгляд ее устремлен в уличный провал Виа-дель-Тритоне, которая выглядит сейчас совсем покинутой, вычурно-коричневой, иссохшей, сонно-заостренной. От ее взгляда Виа-дель-Тритоне наполняется величественной, тягучей пустотой; дело, конечно, не только во взгляде, нет, о том же самом говорит весь ее облик, рассчитанный на зрителя и воплощенный в изгибах тела, чуть-чуть позирующий, намеренно демонстрирующий самый выгодный полупрофиль и волнами ниспадающие волосы, с особым расчетом подставленные под свет фонаря. Кажется, она что-то напевает? Да, действительно, напевает песенку «Корабль вернется», которую недавно услышала в кино и разучила. Приближается группа американцев, их сразу можно узнать по покрою курток, которые с благородной небрежностью драпируют их исполненные сурового прагматизма фигуры, их сразу распознаешь по знакомому баритональному тембру речи, по типично американскому холостяцкому виду. Они тут же обступили какую-то полную блондинку, сгрудились вокруг нее в гомонящий кружок; блондинка стоит на посту чуть дальше Грациеллы и обычно делает пару шагов туда и обратно вдоль по улице. Пастырь кричит Грациелле «Чао!», и они некоторое время болтают. Иногда она машет ему рукой, словно с мотоскуттера, если он порой пробегает мимо, не обратив на нее внимания. У пастыря много подобных знакомых, есть среди них и такие, которые, завидев его, непременно остановятся, прогуливаясь в надежной компании щебечущих подружек; еще рано, смена не началась, рано нести свою вахту, и они успеют съесть сэндвич и выпить чашку кофе. То одна, то другая подходит к нему поболтать, а остальные ждут. Он знаком и с такими девушками, которые предпочтут беседу с ним даже тогда, когда постовые на углу или те девушки, что не стоят на месте, а кочуют по всему кварталу, уже давно дали знать, что вот-вот намечается беспроигрышная клиентура. Они звонко хохочут, теребят перчатки, мило склоняют головку поближе к тебе, вопросительно вздергивая носик и блестя влажными от помады губами, чтобы подчеркнуть свое участие, «ты что, действительно думаешь, что они сократят тебе время стажировки, сейчас, когда дела у тебя так плохи?», и неподдельной досадой дышат наморщенные бровки. А он спрашивает, как поживает малыш у Нонны. И как обстоят дела с оплатой кредита на новую мебель.
Пастырь проституток любит эти странные сборища людей в опустевшем городе; изысканную хореографию этих уличных пикников, среди стен, на камнях, объятых ночной дремой. Он любит ощущение необъятного пространства между стайками людей, между группами людей и одиночками; город, который безучастно, как в ночном кошмаре, отдает себя на потребу всем: город, который отказывается жить. Пастырь любит храбрецов, которые вопреки городу решаются не спать. Они — единственные люди в этот час. И он старается навестить их, он уносит их тайны с собой.
Он любит бодрствовать. Выносливые и непреклонные — вот кто ему нравится. Молчание, бессловесность, чистое золото товарищества в бессловесности. Бодрствование в усопшем мире.
Он любил все это, еще когда был мальчишкой. Он не знал, что заставляет его не спать, но внутри теплилось чувство торжественного служения. В мансарде, когда он, смертельно усталый, старался как-то продержаться и не спать, и просто сидел, наблюдая, как уходит свет, как возникают внезапные просветы в потоке тьмы, как грохочет тишина. И все больше пустела собственная оболочка, прозрачнее становились стены, происходило истинное очищение храма, да, действительно, прочь капустные листы повседневности. И только тенистая сеть облака высоко над головой, судорожное дуновение, порыв, у самого дна скользнула рыбина. Приходится смотреть на себя, как на мертвого, чтобы суметь справиться с вещами, которые неуловимы. Только мертвый приближается к этому умению — тихими стопами. Нужно быть усопшим, как ночная улица, которая бугрится камнями своими в бессветное пространство, где залы пусты, комнаты не освещены, они умерли. Все магазины вымерли, у всех домов — мертвые фасады, все площади отошли в мир иной. Много-много неподвижного пространства. Много-много угасшей серости камня. Несколько птиц. Выжили. Трепещут и исчезают. Все плакаты, все надписи поблекли и потеряли смысл, утратили свою рекламную силу. И лишь несколько женщин, заглядывающих в высоченные шахты улиц, и шуршание дамской сумочки — уже грандиозный шум.
А потом — этот единственный бар, который открывается в пять и собирает всех, кто еще или уже на ногах в этом фантастическом полумраке, пастырю проституток знакомо и это. Да, а печатные прессы стучат, штампуя газеты, точно, совсем забыл сказать. Там стоит еще такая большая машина, которая выдувает из себя рулоны бледной бумаги. Саднит глаза, а в баре жарко от пара, от света ламп над столиками, жарко от скопища людей, которые стекаются сюда из в общем-то пустого города, будто здесь и нигде больше — заветный Ноев ковчег, и будто нигде во всем городе больше нет прибежища. И они делают вид, что другого местечка просто нет. Набиваются сюда до отказа, хватают сладкое печенье, чашечки с кофе, толкаются локтями, тянут руки. Наперебой, словно утопающие, хватаются за спасительную стойку. Они на что-то натыкаются, потрепанная костюмная ткань не в меру ретивых посетителей не выдерживает, лопается, никто не обращает на это внимания, и призрачны, как на маскараде, вечерние платья, которые именно здесь находят свое окончательное пристанище; все уже к чему-то прислонились, уцепились, сбились в кучки, все усердно жуют, глотают, обжигаются — слишком горячо, и только бармен — словно из другого мира. Тот, кто себя знает и здесь узнает заново, тот уже не в силах здороваться, его хватает только лишь на изможденный взгляд, и — до чего же здесь душно! Но на улице душит другое, там враждебно колет глаза предчувствие дневного света, злобно вонзается оно прямо в саднящую кожу. А истощенная, но быстро приходящая в себя улица — зачем она им сейчас? У них у всех сейчас одно желание: как можно быстрее добраться до затемненной комнаты и утонуть в ней, по возможности — насовсем. И это тоже знакомо пастырю проституток.
Пастырь поднимается до своей должности из обычных слоев публики. Когда-то он почти ничем не отличался от прочих клиентов, которые ходят вокруг да около, потом подходят поближе, чтобы задать вопрос, заявить о своих пристрастиях, нагло потребовать чего-то, дождаться, когда до них снизойдут или же отвергнут. И поначалу он был таким же клиентом, как и они.
Подбегал, например, среди бела дня, выскочив из толпы гуляющих, к какой-нибудь из них, выбрав ее инстинктивно, чутьем, и уводил с собой. В комнату, которая не принадлежала ни ему, ни ей. Так, ничего, вполне приличная комната, ее просто уступила на время молчаливая матрона или еще кто-нибудь, а в принципе это — обычное жилье. Вход в квартиру ему показывают, улица незнакомая, а вход обычный, похожий на все прочие в этом квартале, где он никогда еще не бывал. Он с трудом привыкает к запаху этого домашнего мира, он чувствует себя неловко, словно вор, и вовсе не хотел бы, чтобы его поймали, как взломщика. Вот дверь, ее осторожно открывают, потом коридор, духота, вонь, чужая жизнь; хлопают, закрываясь, двери тех комнат, которые не сдаются внаем на время, значит, жильцы дома, но сейчас они затаились. В коридоре ледяная темнота. Приходится пройти через кухню, они идут быстро, словно их кто-то спугнул. И вот они добрались наконец до предназначенной им комнаты и вошли. Они уже там. Когда в замке повернулся ключ — беглый и поверхностный осмотр комнаты. Опустить жалюзи, прислониться к шкафу. Они смотрят друг на друга, обмениваются улыбками заговорщиков, что ж, теперь их здесь заперли вдвоем, уф, как же здесь жарко и душно, где-то там вопли улицы, они бьются о ставни темной, потаенной комнаты, солнце просовывает пальцы сквозь щели жалюзи, уф, как здесь все-таки жарко. Комната чересчур мала для двоих, запертых вместе, для узников, которые не знают друг друга. Дай я на тебя посмотрю. Она рукой откидывает свою гриву, тихонько вздыхает, сетуя, что нет кондиционера, и пугливо поглядывает на своего спутника. Как тебя зовут? Тициана? Иди сюда, давай сядем. Они некоторое время прислушиваются к звукам улицы, сидя в своем убежище. Вот твои плечи у меня под ладонями, иди ближе, вот и грудь, а что ты смеешься? Ведь нам же хорошо! Или нет? Мимо прогрохотал грузовик, где-то в квартире открылась дверь. Твоя шея под моей чуткой ладонью, твое лицо, поверни-ка его ко мне, оно уже у меня в ладонях, вот твои глаза, нет… твой рот. Твои глаза темнеют, ты уже совсем не смеешься, тень от жалюзи падает тебе на лицо, ты смотришь на меня сквозь непроницаемую решетку жалюзи. Твоя кожа под ищущими губами, твои губы. Уф, ну и жара, надо же, такой зной в городе, кто мог подумать. Но твоя голая кожа еще горячее, куда ты прячешь глаза, когда я тебя целую? Ты, женщина, в запертой незнакомой комнате, а внизу улица, которая громко шумит, но никому не известна. Твое тело. Твои ляжки; кажется, в городе землетрясение? В каком городе? Кто ты? Девочка-найденыш, ведь и я — тоже найденыш. Комната. Снова твое тело, твои волосы, волосы Тицианы волной окутывают найденыша, когда ты наклоняешься надо мной. Твоя голая кожа под моей рукой. Твои глаза смотрят теперь в пустоту, наполняются пустотой и становятся еще больше. Ты хочешь, я хочу. И вот мы едем, и тянется этот долгий заколдованный путь без памяти, пока вагоны не сцепятся между собой. И этот твердый стержень, соединяющий нас, где-то глубоко внутри, а в это время дождь, гроза набухает, проливается, и сразу представляешь себе, как земля теперь пьет, огромная земля, а дождь падает в нее отвесно, сотнями частых прямых нитей… и, уф! до чего жарко, мы что, заснули? Сколько же сейчас времени? Шум за окном стал сильнее, бормотание там, на улице, превратилось в разноголосый гам, сейчас уже наверняка вечер. Дай, я посмотрю на тебя. Мне надо вспомнить тебя, эту улыбку, пойдем, надо идти, дай я посмотрю, как ты спускаешься по лестнице, там никого, никто не встретился нам по дороге, да если бы и встретился…
Он тоже машет ей, там, на улице. До свиданья. Как много транспорта, Боже мой. Что? Уже так поздно? И тогда он заворачивает за угол, верно, теперь он снова понимает, где находится. Некоторое время просто всматривается в улицы, видит магазины, глаза замечают все больше знакомых черт; и тут, в самой толчее, запоздалая почта добирается наконец до него. Почта ощущений, и строки послания звучат сами: «Я благословляю тебя, женщина, благословляю через досадное расстояние, которое нас разделяет. Тебя, притаившуюся, заботливую; твои глаза смотрят на найденыша, словно на чужака на лестничной площадке сквозь щелку двери. Благословляю тебя и твои глаза! Тебя благословляет тот самый чужак, который не имеет с тобою ничего общего; встань и иди; он дарует тебе жизнь. — Я на службе, я — связующее звено, у меня в душе праздник…» — говорилось в этом послании.