Час нетопыря
Шрифт:
— Он явился с докладом по всей форме? Странно. Это человек, не склонный к болтовне. Пустяки! Может оказаться, что Ведомство знает про одно, а армия про другое.
— Как ты намерен представить это дело на международной арене?
— Я? Никак не намерен. Говорить — это вредно. И писать вредно. Похищение нейтронных боеголовок? Не слыхали. Не знаем. Не имеем понятия. Все это сплетни, обман, надувательство, коммунистическая пропаганда. Мы сделаем выводы в отношении тех газет и отдельных лиц, которые сознательно или неумышленно служат чуждым интересам.
— Это хорошо на сегодня. А что мы скажем завтра? Что ты скажешь, если сегодня вечером люди начнут умирать от лучевой болезни?
— Но это же ясно, дорогой канцлер. Мы выступаем
— Не так, Фёдлер. Те, кто похитил боеголовки, заинтересованы, может быть, именно в таком развитии событий. Зачем идти навстречу их намерениям? К тому же мы не одни. Американцы предпримут собственное расследование, дело приобретет такую огласку, как когда-то Уотергейт. Ведь мы хвалились, что наша система охраны боеголовок абсолютно надежна, и отказались закупить систему у них. Конгресс заявит, что нам нельзя доверять, и потребует отобрать у нас нейтронные боеголовки. Ты не знаешь, на что способен этот чертов конгресс.
— Знаю, дорогой канцлер. Очень хорошо знаю, так как ковбои платили когда-то за мое обучение, и как раз этому я от них прекрасно научился. Достаточно задействовать нескольких опытных и хорошо оплачиваемых лоббистов. Не буду хвалиться (ты ведь только что осудил наше неуместное хвастовство), но у меня есть такие возможности. В Америке, дорогой канцлер, можно купить все, а людей тем более. Дело только в цене. Уверяю тебя: мои люди убедят семерых из десяти конгрессменов и три четверти сенаторов, что красные опять что-то затеяли и что мы — это лучшая гарантия безопасности свободного мира. В этих случаях весь конгресс становится мягок, как их соленое масло. Думаю, тебе не надо напоминать о Латинской Америке. Короче, дорогой канцлер, мне надо побеседовать со своими американскими знакомыми.
— Фёдлер, у нас уже нет времени. Лучше подумай, что сказать на заседании правительства. А пока прошу тебя хранить все это в секрете.
— Я должен молчать на заседании кабинета?
— Нет. Я решил отложить заседание еще на полчаса. Для меня важны именно эти тридцать минут.
— Что ты еще должен сделать, дорогой канцлер?
— Сперва я должен поговорить с Белым домом.
VIII
Вице-канцлер Фёдлер выкатывается на своих коротких ножках из кабинета, посапывая и посвистывая.
Лютнер — он сознает это чуть ли не в пятисотый раз — не знает, что и думать об этой карикатурной, но вместе с тем страшной фигуре. Ханс-Викинг Фёдлер подчас производит впечатление маленького провинциального дурачка, который лишь благодаря каким-то невыясненным партийным комбинациям дорвался до ключевого поста в федеральном правительстве. Зато в других ситуациях он выглядит как воплощение дьявола, цинизм и хитрость которого поистине безграничны. Он предмет насмешек дипломатического корпуса, потому что вульгарен, смешон, неопрятен, лишен какой бы то ни было привлекательности. И вообще явно не в ладах с расхожими представлениями об облике и манерах дипломата, хоть и руководит внешней политикой второй после Соединенных Штатов западной державы. Но когда Фёдлер выступает на митингах или с трибуны бундестага, когда он проводит пресс-конференции, нет никого, кто бы его не слушал, затаив дыхание.
Фёдлер прекрасно понимает, что у него смешная наружность, ужасный выговор и дурной вкус. Поэтому при всякого рода церемониях его выручает первый заместитель, граф Константин фон Долгохани, который вполне годен для представительства, но, в сущности, является всего лишь элегантной куклой. Когда же в избранном кругу властвующих обсуждаются действительно важные вопросы, тут Фёдлер необходим, как кислород для дыхания. Его проницательность и способность к глубокому анализу просто поразительны.
Канцлер Лютнер с чувством безнадежности осознает, что даже в столь тревожный момент он не в состоянии что-нибудь с уверенностью сказать о своем заместителе. Разговор с Фёдлером был тоже, собственно говоря, не нужен. Его предложения были, как это очевидно, только видимостью, ибо трудно предположить, чтобы политик такого масштаба всерьез намеревался замолчать всю эту историю или наивно отрицать случившееся, как уличенный во лжи ребенок.
Истинные взгляды Фёдлера Дагоберту Лютнеру не известны, в сущности, ни по одному пункту. Этот человек способен надо всем издеваться, не придерживается никаких твердых принципов, врагам он не позволяет поймать себя на слове, а настоящих друзей у него нет. Трудно даже предвидеть, будет ли он в случае кризиса лоялен по отношению к канцлеру. А вдруг Фёдлер тайком спелся с людьми Пфейфера и участвует в каких-то непонятных интригах? Может, он с самого начала знал о краже боеголовок, но, как обычно, не выдал себя? Может, все, что он сказал, — попросту часть тщательно разработанного плана? Если похищение боеголовок действительно совершено другой стороной, то крупный международный кризис — дело лишь нескольких часов. Наверняка Фёдлер это понимает. Чем объяснить его каменное спокойствие? И тут же предложенную им концепцию глухой обороны?
Какое-то мгновение Лютнер испытывает чувство безграничного и гнетущего одиночества. Никому, буквально никому нельзя доверять, когда ускользают из-под контроля все эти чудеса техники. Канцлер решает, однако, что будет не слабее своих партнеров в этой бесчеловечной игре.
Ханс-Викинг Фёдлер — человек, действительно лишенный принципов в обычном понимании этого слова. С одинаковым пренебрежением он относится к коммунизму, западной демократии, к писаниям христианских демократов, к социал-демократической болтовне, к либеральным иллюзиям, а также и к довольно-таки идиотским лозунгам крайнего национализма. Он не верит ни в какие идеологии и доктрины, поскольку не видит, что хоть где-нибудь они воплощены в жизнь. Фёдлер считает, что мир со дня на день движется по каким-то неизвестным путям, а люди руководствуются одними и теми же побуждениями. Нельзя избежать войн, соперничества, неравенства и обмана, потому что они присущи самой человеческой природе и попытки это изменить всегда приводят к жалкому концу. Нельзя вытравить из людей ни агрессивных инстинктов, ни стремления господствовать над другими, и трудно ожидать, что от этих качеств избавится какое-либо государство. Вся история, по мнению Фёдлера, как и биография каждого отдельного человека, сводится только к двум формам борьбы: нападению и защите. Лишь иногда бывают недолгие перерывы.
Поэтому Ханс-Викинг Фёдлер всю жизнь придерживается только одного принципа: видеть, помнить и молчать. И конечно, извлекать из этого максимальную пользу. Не обязательно для себя одного. Фёдлер не прочь выпить кружку в баварской пивной, послоняться вечером по гамбургскому Репербану, полюбоваться в октябрьское утро излучиной Рейна в горах Шварцвальда. Он чувствует что-то вроде связи с соотечественниками и не собирается от нее отрекаться. Но никогда не допускает, чтобы сентиментальная дымка заволокла его трезвую до цинизма оценку проблем, с которыми он сталкивается. Фёдлер не питает ненависти к другим народам. Ко всем относится одинаково пренебрежительно и судит о них только по данным статистики и по докладам разведки. Не исключая и граждан Федеративной Республики.