Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Однажды, когда они готовы уже перейти в решительное наступление, в квартире гаснет свет. Дома нет ни Тршиски, ни Ван Стипхоута, гостиная тоже пуста, лишь в одной комнате пишет что-то Рене, а в другой полеживает инженер Годковицкий. Свет гаснет, Рене благоговейно ждет, что он вот-вот зажжется. Тьма кромешная, и кажется, что ей конца не будет. Терпение у Рене иссякает, и он кричит:
— Годковицкий!
А дома ли он? Но Годковицкий дома. Полная темнота не мешает ему нежиться в постели. Однако на призыв Рене он встает и выходит в переднюю. Появляется в ней и Рене.
Рене: — У тебя тоже темно?
Годковицкий разражается смехом: — Нну, ддруже,
Годковицкому, человеку маленького росточка, все смешно, любую жизненную ситуацию, в какую попадает, он рассматривает как повод посмеяться — ведь она, чего доброго, может обернуться так, что он и сам станет посмешищем, и посему эту вероятность старается опередить собственным смехом.
Рене: — Пожалуй, выбило пробки. Тебе, как инженеру, надо бы на это дело взглянуть. Давай-ка, друже.
Инженерское самолюбие Годковицкого как нельзя более польщено. Он подходит к коробке с пробками и заливается смехом. Ему не дотянуться до коробки, не то что рослому Рене. Годковицкий отправляется в комнату за стулом; а вдруг и со стула не достанет? Тем временем Рене в своей комнате нашаривает где-то спички. Годковицкий залезает на стул — порядок, дотянется. Но все равно опять смеется. Отвинчивает первую пробку, Рене светит ему спичкой.
Годковицкий: — Ээтта в ппорядке, ддруже!
И опять в смех. Вкручивает пробку обратно, но прилагает слишком много стараний — фарфор в руке у него рассыпается.
Годковицкий: — Ббога ддушу… Ттреснула! Ффакт, ддруже!
И Рене ничего не остается, как посмеяться. Чиркает спичками, светит, Годковицкий трудится дальше. Откручивает вторую пробку, смеется.
— Ээтта ттоже в ппорядке, ддруже!
Рене за вкручиванием второй пробки следит настороженно — лопнет она или нет? Годковицкий вкручивает бережно, но добросовестно. Вторую пробку постигает та же участь.
Годковицкий: — Ббога…
Оба взрываются смехом, и он набирает силу, когда Годковицкий принимается за третью пробку: если и эта лопнет, произойдет что-то фантастическое, думает Рене, но Годковицкий явно собирается довести дело до конца. Однако не доводит — прежде чем он успевает открутить третью пробку, зажигается свет во всей квартире, и именно в эту минуту входит Тршиска. Увидев инженера Годковицкого на стуле под коробкой с пробками, он восторженно восклицает:
— Вы идиот, Годковицкий, неужели не понимаете, что это идет от центрального предохранителя?
Тршиска не более чем техник, Годковицкий — инженер, таких, как они, на заводе уйма, по мнению Рене, здесь это одна из основных боевых диспозиций: более опытные против более образованных, и образец такой диспозиции — не далее как у них в квартире. Годковицкий покатывается со смеху — он знает, что главное еще впереди. И Рене предчувствует это, но поневоле смеется вместе с ним.
— Отткуда ммне этто ззнать? — тянет Годковицкий еще с минуту, но взгляд Тршиски уже падает на пол, где видимо-невидимо фарфоровых черепков.
— Иисус Мария! Это он все изничтожил! И после этого он еще инженер называется!
— Яя нне ппрактик, яя ппо ннаучной ччасти, — захлебывается от смеха Годковицкий и слезает со стула. Наказание за это контрнаступление не минет его.
Тршиска: — Да ведь и абсолютный тупица такого не сотворит!
И Рене в припадке смеха, заразившего и его, понимает, что последняя надежда на перемещение Годковицкого к Тршиске или наоборот в эту минуту лопнула раз и навсегда.
А у молодых людей — как у Рене, так и у Ван Стипхоута — на углубление завязанных ими отношений с молодыми женщинами отпущено мало времени: не только новая симпатия Рене Ева готовится с сентября посвятить себя изучению журналистики, но и Ван Стипхоут в столь памятное для Рене воскресенье узнает, что крановщице осточертел кран, и она снова решила поступать в вуз, на сей раз — в Пражский университет на востоковедение.
— Кто знает, может, она и на кран-то пошла лишь затем, чтобы легче попасть на столь заманчивый факультет, — язвит Рене, обмениваясь с другом воскресными впечатлениями. Ван Стипхоут соглашается и возвещает:
— Не беспокойся, царь! Предотвращу! До сентября — женюсь! И тебе советую поступить так же!
Скорая женитьба представляется Рене хоть и упоительной, но нереальной идеей, и потому он изъявляет готовность попытаться осуществить пусть более пошлую, зато жизненную идею — идею их совместного проживания. Для этой цели они решают обратиться непосредственно к самому директору.
С тех пор как Рене поступил на завод, он беседовал с директором один раз, а Ван Стипхоут и вовсе ни разу. Иногда, правда, друзья захаживают в секретариат директора поболтать с доктором Сикорой, а на худой конец, если он отсутствует, и с секретаршей, с которой, особенно Ван Стипхоут, успели подружиться.
— Товарищ Пухла, так как и что? — кричит он прямо с порога.
И товарищ Пухла улыбается:
— Кофе не будет.
Ван Стипхоут: — А вы из фонда попотчуйте, из фонда! Внесите в графу «Делегация» и дайте испить! Сливовицы не имеется?
Товарищ Пухла: — Ни капли.
Но она способна выразиться и иначе: — Дерьмо, а не сливовица.
— Ха-ха-ха! — восторженно гогочет тогда Ван Стипхоут, словно уже разжился сливовицей. — Това-а-арищ Пу-у-ухла-а!
Нельзя сказать, чтобы товарищ Пухла не благоволила к ним, но когда в секретариате шла обычная повседневная кутерьма, так и она была не всесильна. Но подчас им везло — они заходили в секретариат как раз в тот момент, когда случалось нечто из ряда вон выходящее, как, например, заседание комиссии или директора навещал директор иного, скажем, молочного завода, и они глубокомысленно совещались, нельзя ли в пропагандистских целях изготовить копченый овечий сыр — знаменитый словацкий «оштепок» — в виде телевизора; обещанным эквивалентом, вероятно, должен был стать телевизор, которому, надо полагать, все-таки не отводилась обязательная форма «оштепка». Или, скажем, приезжала профсоюзная делегация из Конго. За звуконепроницаемой дверью — идеально непроницаемой, конечно, она не была — раздавался тогда разговор, веселый или серьезный; товарищ Пухла, если звонил телефон, поднимала трубку и неизменно говорила: «Позвоните, пожалуйста, позднее!»; а за ее спиной меж тем кипела вода для долгожданного кофе, весь стол был завален блюдечками, чашечками и ложками, и она, заливая кипятком кофе, вдруг брала да и подсовывала две полные чашечки Ван Стипхоуту и Рене, которые, развалясь в креслах, с нетерпением поджидали блаженной минуты.
— Нате, только пейте мигом.
Когда же наезжали особо редкие гости, в секретариате разливали домашнюю сливовицу и в роли официанта выступал сам доктор Сикора. Ловя удачу, Ван Стипхоут взывал самым что ни на есть страстным образом:
— Дай, Игорь, дай!
— Не могу, ребята, не валяйте дурака, — испуганно говаривал доктор Сикора.
— Ну Игорь, голуба, не будь, не будь! — буйствовал, в такие минуты Ван Стипхоут, и доктор Сикора, пугаясь этого буйства, шептал:
— Налей им! Но чтоб быстро, ребята! Если кто придет, спрячьте!