Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Запорожцы не знали, что им делать.
Проехали насквозь одну улицу, свернули в другую. Здесь было все одно и то же: сугробы снега, и потонувшие в этих сугробах бревенчатые избы, огоньки лампадок в избах.
От изб и заборов на снег падали синие тени.
За заборами были сады. Свешивались через забор ветки деревьев, облепленные снегом, и от них на заборы падали тоже синие тени.
И лежали синие тени на крышах церковных пристроек от невысоких, тоже с синими крышами колоколен.
Из улицы в улицу, из переулка в переулок они выехали на площадь, посреди которой горел костер.
Вокруг костра сидели люди. Слышался говор.
Блестели воткнутые в землю копья то от костра, красным, почти кровавым отблеском — когда костер разгорался особенно ярко, взметывая высоко вверх трепещущие языки пламени, — то от месяца, когда языки пламени опадали.
На месяце копейные жала казались совсем голубыми.
И тоже то черные были тени от сидевших у костра, то голубые, когда костер примеркал и один месяц озарял площадь.
Запорожцы поехали через площадь к костру.
И здесь тоже было снежно и всюду были сугробы.
Лошади в иных местах загрузали по брюхо.
Чем ближе к костру подъезжали запорожцы, тем слышнее становился говор.
Запорожцы вдруг как по сговору, сразу остановили лошадей и поглядели один на другого. И первую минуту молчали, а потом заговорили:
— Это ведь наши.
— Только что это они варят?
— Да уж что-то варят.
— У них котел.
И, говоря это, они усмехались очень довольно и гладили свои усы и подбородки.
Потом один из них, сняв шапку, поднял ее над головой и замахал ею в воздухе, все не переставая улыбаться.
А другой тут же закричал:
— Гой! Гей!
Сидевшие у костра стали поворачивать головы: одни— в одну сторону, другие — в другую.
Сразу они не сообразили, откуда им кричат.
И при этом, им от костра плохо было видно, что делается кругом на площади: огонь костра слепил глаза.
Один из них поднялся на ноги, а двое из сидевших протянули руки по направлению, к загрузшим в снегу. конным фигурам и стал кричать:
— Вон они!
— Езжайте сюда.
И тот, который поднялся, закричал тоже:
— Езжайте сюда!
И замахал рукою.
Минуту спустя посланцы Молчанова сидели в компании, тоже, как и они сами, лесных разбойников, загнанных в Калугу нуждой и голодом.
В тех местах, где эти, «лыцари», как иногда они любили величать себя, оперировали, уже все было обобрано дочиста. Поневоле пришлось пристать к царику.
Все это выяснилось из взаимных вопросов и расспросов, начавшихся сейчас же, едва молчановские запорожцы уселись у костра.
— Плохо стало в Московии, — говорили калужане запорожцам, — и куда все девалось? Мы из-под Твери…
— Вона, — сказал один из молчановцев, — куда простринули.
— Далеко-то, далеко. А вы откуда?
— Мы-то?
— Да, вы.
— Мы-то с-под Москвы. Там тоже не дуже богато…
— А Жолкевский?
— А начхать и на Жолкевского. Жолкевский в Кремле. Дня два назад было… А что это вы варите?
— Овцу… А что было?
— А так… Побили Жолкевского. Мы с одним паном.
— А, с паном… Сколь же вас было, когда вы побили Жолкевского?
— Да мы не Жолкевского.
— Так я и думал. А то разве я мешал бы ложкой, как сейчас мешаю.
И зачерпнув из котла на ложку немного варившейся в нем просяной каши, запорожец поймал вслед за тем еще и кусочек баранины и стал дуть на ложку.
Подумав, он, не поворачивая головы, а только скосив глаза в сторону молчановского запорожца, сказал:
— А что у вас было с этим паном?
— Наш пан как пистолет…
Он хотел продолжать, но так как в эту минуту калужский запорожец запрокинул голову и, разинув рот, вытряхнул туда кашу и кусок баранины, — ничего не оказал и даже забыл, что хотел сказать.
Калужский запорожец опять скосил глаза в его сторону и повторил:
— А что-ж с этим паном у вас было?
— С каким паном?
— А с этим, про которого ты сказал: «он как пистолет».
— Так это наш пан! — воскликнул молчановский запорожец. — Он послал нас вперед найти ему дом, и мы уж полгорода объехали.
— Стучались куда-нибудь?
— Нет.
— И хорошо, что нет, потому что все равно не пустят. Э, нет, это такой народ, такой народ. Я даже не думаю, что может быть такой народ.
— А где же вы овцу взяли?
— Ваш пан, стало-быть, приедет, а ночевать негде. Вот и мы тоже приехали, вы нынче приехали, а мы пять дней как приехали. А жить негде. А овец разве мало? Они котят каждый год, говорят, Бог знает сколько ягнят. Все равно как свиньи. И как мы тут пожили пять дней, то теперь все знаем: тут все ханы.
— Как ханы?
— А так — татары. Его величество (дай Бог ему здоровье за эту овцу, потому что хоть на нас пожаловались, а он говорит: и они мои слуги, как же им не есть?). Его величество у них на аркане. А нам веры теперь нет. Кому есть еще вера, — так московским дворянам. Они тут сами и караулы держат по ночам. Вот что. А твой пан кто?
— Он не такой, чтобы держат караул в воротах.
— Московский?
— Не знаю… Этого у нас никто не знает, потому что у него на языке два слова московских, а два польских. Как же его узнаешь, какой он?