Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Рукав его казакина при этом немного сдвинулся к локтю, и стали видны густые и длинные черные волосы, покрывавшие руку у запястья. Волосы, не такие густые, но такие же длинные, росли и по руке, и возле пальцев, и на самих пальцах.
— А ты где учился? — спросил Молчанов.
— Я-то? Гм…
И тут он расправил усы, — сразу оба уса обеими руками, — и заложил оба уса концами за уши: такие они у него были длинные.
На Молчанова он теперь перестал смотреть, он смотрел теперь прямо перед собой, вытянув под столом ноги в синих шароварах и красных сапогах со стальными ржавыми шпорами.
— Я-то? — повторил он. — Гм…
Сразу было видно, что он не хочет распространяться особенно на этот счет.
Он еще раз сказал:
— Гм…
Он, должно быть, соображал, что ему оказать Молчанову.
И так как ничего, на чем он мог бы остановиться, не приходило ему на ум, то он отвечал тоже вопросом:
— А вы думаете, где это научился?
Молчанов пожал плечами. Ему собственно не было никакого дела до прошлого этого запорожца, как не было никакого дела до прошлого всех остальных запорожцев, у него служивших.
Но Капут был не совсем такой, как все остальные.
И он сказал ему полушутливо:
— Думаю, что не в монастыре.
Запорожец захохотал.
Он хохотал, положив теперь на стол обе свои руки, и от хохота покачивался из стороны в сторону.
Он был полный и грузный, с толстой короткой шеей и двойным подбородком. Лет ему было за сорок, но зубы у |него были все целы и были белы, как сахар.
Среди хохота он говорил:
— Ой, вы как!..
Перестав хохотать, он оказал:
— А, впрочем, чего мне прятаться? Ясновельможный пан Сапега разве не был приговорен в тюрьму за разбой? Я видите, отсидел пять лет в варшавском замке, и там тоже сидел один пан, и этот пан меня научил латыни и письму.
После этого разговора Капут сам уже останавливал Молчанова, когда его видел и вступал с ним в беседу.
Он говорил Молчанову, что в Московской земле стало за последнее время скучно жить. От царика с его татарами он не ждал ничего путного.
К царику он относился презрительно и называл его свинарем.
Он говорил про него:
— Ему бы в руки кнут и сопелку, а он прицепил саблю, и думает, что от этого от него сразу перестало вонять навозом.
Такт же презрительно смотрел он и на коломенских казаков, державшихся царика.
Когда он заводил разговор на эту тему, он плевался и морщился.
По его словам, казаки совсем обабились в Московской земле, и с ними когда-нибудь случится то же, что случилось и с цариком.
Так им тут и закиснуть в Калуге, как закис царик, который сидит в Калуге и ждет, сам не знает, чего. С большим преклонением перед воинскими их доблестями вспомнил он Сапегу и Лисовского.
Те сами себе были царики. Жили как хотели и били— тоже кого хотели.
Он спрашивал у Молчанова не знает ли он, где они теперь и что делают.
Но на это Молчанов ничего определенного ему не говорил, и когда говорил об этом, отводил глаза в сторону и морщил лоб. Когда после такого разговора Молчанов отходил от него, он глядел ему в спину и говорил:
— Знает, сучий сын.
Сучий сын на его языке вовсе не было ругательство.
Он даже ухмылялся очень довольно, когда это слово— сучий сын, слетало с его толстых губ, и гладил ладонью бритый свой, сизый оттого, что он брил его очень часто, подбородок.
Он считал Молчанова большим пройдохой и очень неглупым человеком, и это ему очень в нем нравилось, что полковник, как теперь запорожцы величали Молчанова, — и пройдоха, и человек с головой.
Он ничего не знал относительно тех планов, которые строил Молчанов. Да, собственно, пока у Молчанова никаких определенных планов и не было.
Но ему казалось почему-то, что Молчанов не спроста поселился в Калуге и у него есть что-то в голове.
Из того, что Молчанов на его расспросы о Лисовском и Сапеге, только хмурил брови и обыкновенно, сказав: «А
Господь их ведает», сейчас же начинал смотреть в сторону и потом заводил разговор о чем-либо другом, он составил себе убеждение, что и он, как и другие запорожцы, пришедшие с ним в Калугу, нужны ему самому и он умышленно молчит про Сапегу и Лисовского.
И именно об этом своем деле, которое он пока держит про-себя, он и думает, когда при напоминании о Сапеге отводит глаза в сторону и хмурит брови.
Когда кто-нибудь из калужских казаков, давно уже живших здесь при царике, останавливал его на улице и спрашивал:
— Ну, что нового?
Он отвечал:
— А ничего нового не слышно. Сидим около моря и ждем погоды.
И так как от природы обладал смешливым характером, складывал на живот руки, прикрывал глаза и громко всхрапывал в нос.
А потом говорил:
— Вот что мы делаем! То же, что и вы!
И вдруг, сделав свирепое лицо, сплевывал со злобой на сторону, поворачивался к казаку спиной и отходил прочь.
Казак кричал ему вслед:
— Чего-ж ты дразнишься? Эй, погоди! Разве я гундосый?
Но он шел, не оборачиваясь и ничего не отвечал, хотя бы казак, переждав несколько минут, не откликнется ли он, упирал в боки руки и начинал ругать его самыми скверными словами.
Казаки, служившие царику, и в самом деле казались ему обабившимися в конец за время своего сиденья в Калуге.
И когда так довольный тем, что ему удалось разозлить этого обабившегося воина, он отходил от него, а казак бранил его, стоя посреди улицы и растопырив ноги и подбоченившись, он только презрительно усмехался: казак и впрямь казался ему как баба из московской деревни, которую проезжий мужик хлестнул ради забавы кнутом по ягодице.