Чума в Бедрограде
Шрифт:
И он, Гошка, всё сдал.
Он сам рассказал им про чуму.
Гошка чувствовал, что трясётся, что его руки невольно сжимаются в кулаки, а Шухер перед глазами размывается в русоватое пятно.
Он мог додумать про руку, вколовшую ему в сердце некую поебень, от которой пропало зрение, но это неважно, это отмазка — ответ всё равно уже стал понятен, он лежал на поверхности, он всё объяснял, он был до отвращения простым.
«Говори быстрее, вспоминай, а то застрянешь на всю вечность — а мне охота разве с тобой маяться».
«А что говорить, что вспоминать? Мы не сделали ничего. Собирались — не успели. Надо было навести порядок, а воевать запрещено — вот мы и придумали, как всех перехитрить. Болезнь, отрава — это не так и страшно, если лекарство заранее припасти. Кому-то придётся, конечно, немного помучиться — но это ничего, мелочь, мы успеем всех вылечить. Нам только и надо — припугнуть малость. Самую толику — разве больше одного дома потребно? Показать, что бывает, когда не за своё дело берутся».
Всё это время Гошке казалось, что шаман с самого начала знал про чуму, про ссору с Университетом, и только сейчас он вдруг понял — нет, не знал. Шаман спрашивал вокруг да около, как сам Гошка сегодня утром у Шухера, ничего конкретного, а в ответ получил —
«Это просто наглядная демонстрация. Настоящая, конечно, в ненастоящую кто поверит. Всё путём, смертельная болезнь. Только от неё никто не умрёт».
Гошка сам ему всё выложил. Всё, весь план. Повёлся на спектакль, осмелел в глюке. Шаману нужно было только внимательно слушать ответы, корректировать свои вопросы — и задавать их таким тоном, как будто он всё уже давно знает.
Но он не знал.
Никто не знал.
Пока Гошка не повёлся, не выложил всё подчистую.
Его наебали и поимели во все дыры. Он думал о Фрайде, он думал о сложных наркотиках (Андрей всякое рассказывал, Андрей интересуется научным прогрессом), он думал, что где-то среди младших служащих Бедроградской гэбни всё-таки сидит догадливая крыса, он думал, что заразился впечатлительностью от завкафа, а на самом деле всё было элементарно, односложно, на уровне отрядского утренника.
Шаман не был фрайдистским сном, шаман не был наркотическим глюком.
Шаман просто был талантливым человеком, мастерски проведшим допрос в нетривиальной форме.
— В-вы в п-порядке? В-всего п-пару дней — я ничего не могу п-п-под-делать, в Университ-тете нет денег с-сейчас, нет с-совсем! Я могу п-продать в-вещи, я от-тыщу…
И тогда Гошка всё-таки перевернул стол. Кажется, что-то проорав. Несколько раз пнул оттопырившуюся ножку, потом она хрустнула и отломилась; бешено посмотрел в сторону Шухера — тот забился в угол, что-то мыча.
Гошка даже не сразу сумел снова понять, где он находится и о чём идёт речь. Кажется, он сам здесь занимался проведением допроса в нетривиальной форме — не очень-то мастерским, судя по тому, что лицо Шухера было угрожающе-красным, с белым треугольником вокруг губ, и по размерам катящихся с него капель пота.
— Всё путём, дядя, — кое-как проговорил Гошка, — расквитаемся. Нет башлей — нет делей, но я тебе вот что скажу: накопал я следов, и они мне не нравятся. Разбирайся со своими бедами сам, дядя, не маленький. А чтоб ты не дёргался, вот тебе предсказание, в Порту их любят делать: завтра узнаешь, где дочка твоя. Дмитрий Борстен тебе расскажет. А не он — так гэбня. Жопой клянусь.
Он не стал слушать шухеровского недоумённого лепета, скатился кое-как по лестнице, но даже сырой уличный воздух не прочистил мозги до конца. Мозги перетрудились, перегрелись и лопнули, они привыкли к многолетнему строительству в канализации и сложным бюрократическим планам, в них не влезала одна простая мысль.
Это он, Гошка, подставил своих.
Это он, Гошка, сдал чуму Университету.
Именно поэтому ему не найти крысу среди других.
Именно поэтому он столько ломал голову над тем, с какого же хера университетские решили, что травить собираются только дом Ройша. «Самую толику — разве больше одного дома потребно?» — то ли и правда чего-то в голове перемешалось (когда-то совсем давно был такой план), то ли почему-то Гошка рассказал кусок легенды вместо куска настоящего плана — решил подшутить над шаманом. Они повелись, теперь они импровизируют.
Они знали заранее, потому что он им рассказал.
Картинка складывалась.
Пробежав добрый квартал в неведомом направлении, Гошка перешёл на быстрый шаг. Какая-то белая птица резво вспорхнула из-под ног, расхлопалась крыльями.
С каких херов тут быть птице? Глаза сегодня, после сна в линзах-то, не лучше мозгов.
Не лучше мозгов всё это время.
Он же сам приказал своей гэбне — мы не подозреваем друг друга. «Я не сдавал наши планы, и никто из вас не сдавал».
Но он же тогда не знал, он не помнил, не догадался, не подумал вовремя.
Вот только это никого не ебёт.
Все головы гэбни люди, все люди совершают ошибки, вся вина делится на четыре. Вся, да не вся; можно простить того, кто сдал склады с вирусом фалангам, укоротив план и ускорив события.
Нельзя простить того, кто сдал сам план главным врагам.
Это всё — вопрос меры и степени.
Собственные ошибки всегда потом прилетают в рыло — и дальше люди делятся только на тех, кто готов признать и искупить, и тех, кто позорно поджимает хвост.
Цитата из самого себя дневного покроя немного отрезвила; Гошка накопал в кармане самокрутку (для антуража, так-то он предпочитал человеческие сигареты), глубоко затянулся (с зажигалки, не со спички — тоже для антуража, чтобы не забывать, что на этот вечер он не голова Бедроградской гэбни) и даже почти почувствовал вкус дыма.
Ещё немного побегает — и очухается как миленький.
Нет, не все ошибки можно просто признать, принять и простить. Не все даже можно искупить. Но это не означает, что Гошка не знает, что делать.
Он притормозил, стянул с головы бандану, ещё раз глубоко затянулся и выпустил струю дыма вертикально вверх.
Ему не нужны никакие оправдания и никакие аргументы. Его наебали — и он будет мстить, даже если это означает разобрать здание Университета по кирпичу.
Внутренний голос, такой миленький, трогательный и разумный, напомнил, что в прошлый раз, когда Гошка сам, один, без гэбни принимал решения, девка оказалась завербованной и вышло не очень хорошо.