Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

— Мне нужно вам кое-что сказать.

Шухер смерил чашку из-под супа крайне раздражённым взглядом, высказываться на её счёт не стал.

— К в-вашим услугам.

Так как же это делается? «Вы только присядьте»? «Возможно, вы и сами догадываетесь» (щас, догадывается он)? «Примите мои искренние»?

— Бровь умерла.

Шухер не шелохнулся и не изменился в лице, только халат на его довольно субтильных плечах повис чуть более дрябло.

— П-п-простите?

Вот не просил же никто Диму, не гнал, он сам решил, что должен, и что именно он, а ведь не умеет.

—

Бровь, ваша дочь, погибла. Её убила Бедроградская гэбня.

Шухер снова не шелохнулся, только лицо его вдруг стало очень-очень глупым.

— Я в-в-вас не п-понимаю.

Дима мужественно не отвёл глаза.

— Думаю, понимаете. Бровь… играла важную роль в нынешних событиях — она была единственным свидетелем обвинения против Бедроградской гэбни. И мы… мы не уберегли её.

(«Я не уберёг».)

Это была простая мысль — и жестокая, жёстче любой эпидемии любой чумы.

(«Я обещал ей, что всё будет хорошо, и она верила, что вернётся — к вам! — победителем, спасёт Университет и заслужит уважение всех и вся, а потом — понимаете? — умерла».)

— В ночь на среду, пятый день чумы, они сбили её такси по дороге домой. Насмерть. Думаю, тело уничтожено.

— Я в-вам не в-верю.

(«Мне нечем доказывать, но я очень хорошо к ней относился, клянусь. Нечем доказывать, но… у меня, как и у всех, есть свои проблемы. Когда Бровь была рядом, они будто бы отступали. Наверное, мне казалось, что она меня понимает — просто так, без причин, из симпатии к человечеству. Наверное, я сам не успел заметить, как много это для меня значило. Бровь была сообразительной, смелой, искренней и честной. Мне нечем доказывать, но не думаю, что я когда-нибудь смогу себе простить то, что случилось».)

— Мне нечем доказывать, но сегодня один из голов Бедроградской гэбни признался в этом вслух. Не то чтобы мы не подозревали ранее…

— Я в-вам не в-верю, слышите? — вдруг оборвал Диму Шухер с неожиданной злобой. — Не в-верю, что В-в-ванечка умерла!

(«Я все эти дни говорил себе, что не поверю, пока не увижу труп, — и не знаю, что делать теперь, когда мне известно наверняка, что трупа я не увижу никогда».)

— Доказательств нет, — Димины руки сами собой досадливо взмахнули, будто это только он говорил о Брови, а они, руки, пересказывали какую-то байку с первого курса, — но у головы Бедроградской гэбни не было особых причин врать, а Бровь действительно пропала именно в тот временной промежуток. Мы думали, что её забрал Силовой Комитет, но никакого Силового Комитета в Хащине…

— Меня не инт-т-тересует в-всё это! — взвизгнул Шухер и шагнул прямо на Диму. — Не инт-тересует, п-поняли? Я не з-знаю, что вы сделали с В-ванечкой и в-во что вы её в-втянули, но чт-то бы это ни б-было, в-виноваты вы, а не Б-бедроградская г-гэбня, Силовой К-комитет или Хащина!

От злости он даже почти перестал заикаться. По его лицу клубами дыма ползали красные пятна, и от этого он стал совсем некрасивым.

— Я, если вы говорили обо мне лично, не отрицаю своей вины. Никто не отрицает своей вины. И я не знаю, что могу сказать в утешение. Не думаю, что Бровь хотела умирать. Но зато

я точно знаю, что её последние дни принесли ей много веселья.

— В-вы лжёте! — Шухер сжал кулаки, разжал, снова сжал. — В-вы пользуетесь В-ванечкой, как п-пользуетесь всеми, я не могу и не хочу в-вам верить!

— Послушайте…

— Нет, это вы п-послушайте! Университет — это место для об-бучения, леший подери. Преп-подаватели не собирались заниматься п-политикой, с-студенты не заслуживали т-того, что в-вы с ними сделали. Вы д-добиваетесь каких-то своих целей, идёте по т-трупам, и ни я, ни В-в-ванечка…

— Да перестаньте же уже называть Бровь Ванечкой! — заорал Дима, и чашка из-под супа полетела на пол. — Ей не нравилось это имя. Ей хотелось приключений, ей хотелось жить, как в романе. Она была в восторге от того, во что «мы её втянули». Вы реагируете так, как будто у вас отобрали любимую игрушку, и «я» у вас впереди «Ванечки»! Леший вас еби, отцовская любовь заключается не в том, чтобы решать за ребёнка, как ему жить и как — если уж — умирать!

— З-заткнитесь и б-больше ник-когда не говорите о том, в чём не п-понимаете, — выдавил Шухер.

(«Он прав, ходячая ты безотцовщина. Он прав, а ты виноват, приумолкни».)

— Если уж на то пошло, вы виноваты в произошедшем не меньше меня — может быть, больше. Зачем было писать липовую справку? Не накорябали бы — лежала бы Бровь в ту ночь на койке, и сейчас уже давно пришла бы в себя. Она бродить-то по городу пошла во многом от обиды, что ей не досталось твири-в-жопу.

(«И оттого что я её послал».)

Шухер посмотрел на Диму неожиданно очень широкими и детскими глазами — будто впервые расслышал, что тот говорит, и очень надеялся, что расслышал неправильно.

— Я не в-в-верю, — пробормотал он.

— Мне тоже, я…

— Я не в-в-верю, что у в-вас хватило наглости яв-виться ко мне.

Кончик шухеровского носа мелко подрагивал, но в остальном он выглядел почти нормально — нормальнее, кажется, чем во все предыдущие разы, что Диме доводилось его видеть.

— Я решил, что это честно.

— Мне известно имя, к-которое вы носите с рождения, но что в-вы за ч-человек, я не з-знаю. Не з-знаю, как в-вам удалось в-всё это провернуть, не з-знаю, зачем. З-знаю, — Шухер презрительно фыркнул, — ч-что в-вы втёрлись в д-доверие ко в-в-всему Университету, в-вы все там заодно. Я — нет. Я не желаю в-в-вас больше в-видеть — никогда в ж-жизни — но не имею в-возможности в-выгнать. П-поэтому уйду сам.

(Вот Попельдопель-то обрадуется.)

— Не переносите свой праведный гнев с меня на весь Университет.

Шухер ещё раз фыркнул, и от этого загадочнейшим образом стал будто выше ростом.

Чтобы снисходить, надо приподняться.

— В-вы — острое заб-б-болевание. Университет — х-хроническое.

С такой странной для него решительностью Шухер направился к выходу.

— Ваш уход не отменит того, что Бровь умерла, — перегородил ему дорогу Дима.

— Это нев-важно.

— Неважно? А что тогда важно?

Шухер попытался выйти, но наткнулся на категорическую физическую преграду.