Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

— В-вы сами не видите? — раздражённо бросил он.

— Даруйте мне зрение.

— Чт-то, если верить в-в-вашим же с-словам, в-вы сгубили мою м-маленькую… — Шухер дёрнулся, его лицо заплясало, но он сдержался, — молодую н-наивную д-д-девочку, к-которая всей душой хотела в-вам помочь, и д-для вас это в п-порядке в-вещей. Д-для меня — нет. В-выпустите, я хочу найти Юра К-к-карловича. Мне нужно п-подать заявление об уходе.

Не в порядке, хотел ответить

Дима, но ведь это было бы неправдой.

Это ведь ресурсы, все так громко смеются, когда кому-то не нравится называть людей ресурсами.

Дима не успел убрать руку из дверного проёма, но Шухер уже поднырнул под неё и пошёл слегка нетрезвой походкой по коридору. Нетрезвой — потому что только что осознал, что потерял самого дорогого человека на свете, хоть и не сказал этого вслух.

И это настолько не вызывало у Димы никаких эмоций кроме естественного отражённого раздражения (оба ведь, как минимум оба виноваты!), что, наверное, Шухер был прав.

Всё в порядке.

Всё в порядке вещей.

— Мы его успокоили, — радостно ухмыльнулись Охрович и Краснокаменный, подхватывая Диму под руки и запихивая обратно в аудиторию, которую он намеревался покинуть после нескольких печальных витков мысли.

— Уж больно переживал.

— Это вредно для слабого сердца.

— Пусть полежит немного, отдохнёт, столько потрясений за день — это многовато.

Шухер был перекинут через плечо Краснокаменного (и впоследствии сложен кучкой в углу аудитории).

— А вы не хуже меня знаете, что делать с чужим горем, — мрачно заметил Дима.

— Горем? Каким горем? — изумились Охрович и Краснокаменный.

— Хочешь сказать, у него что-то произошло?

— Мы-то думали, он сам выбрал столь неудачный момент покинуть университетские стены.

— Хотели ласково пожурить, когда очнётся.

— Не идиотничайте, — огрызнулся Дима. — Всё вы прекрасно видите и понимаете.

Охрович и Краснокаменный переглянулись и посмотрели на него свысока.

Весьма свысока.

— Знаешь, чем мы от тебя отличаемся?

(Ростом.)

— Ты видишь, что Шухеру грустно. Мы видим, что Шухеру грустно.

— Но мы видим также и то, что с медфака он может направиться в редакцию ближайшей газеты, не говоря уж о Бедроградской гэбне.

— И если Шухер расскажет ближайшей газете хотя бы пятую долю того, что тут происходит, грустно станет всем.

— Мы заботимся о благосостоянии общественности!

— И потом, пока он без сознания, он не может грустить. Разве это не славно?

— Ну и что дальше? — Дима посмотрел на бледного, без кровинки, и очень бессознательного Шухера, на лице которого, впрочем, читалась определённая безмятежность. — Под замок на двадцать лет, пока не сдохнет?

— Нам рассказывали, что ты не только хорош собой, но и баснословно сообразителен, — покивали Охрович и Краснокаменный.

— Всё-то схватываешь на

лету.

— Просто как чайка.

— Вот и глаза такие же умные.

— Польщён, — Дима вяло подумал, что Шухеру стоило бы пощупать пульс, но, с другой стороны, Охрович и Краснокаменный умеют рассчитывать силу удара. — Сколько бы вы его под замком ни продержали, он продолжит знать то, что знает. И, как только вы его выпустите, сможет рассказать. Смысл?

Охрович и Краснокаменный презрительно скривились.

— Сразу видно, что ты, родной, университетов не кончал.

— Пребываешь вне академического дискурса.

— Иначе понимал бы, что вопросы вроде «что он кому сможет и захочет рассказать» являются материалом для дальнейших исследований.

— Мы проведём дополнительную работу.

— Как только нам вернут уровень доступа и, соответственно, государственное финансирование.

— Шухер вон жаловался и злился на то, что весь Университет против него, — покачал головой Дима, — и, честное слово, смотрю я на вас и не вижу, где же он ошибался.

— Он и не ошибался.

— Если ты плюёшь на общественность — не удивляйся удару в солнечное сплетение.

— Ты сам-то чем недоволен?

— Али это такой плевок на общественность?

Дима пожал плечами.

(Не могут живые люди спорить с Охровичем и Краснокаменным, это просто невыполнимо.)

— Я отчётливо вижу всё мудачество ваших действий, но не могу противопоставить им ни грубую силу, ни лучший план. — Дима ещё раз пожал плечами, перевёл глаза с Охровича на Краснокаменного и обратно (ничего нового обнаружено не было). — Для лиц вашего уровня доступа манера быть затычками ко всем бочкам мира и решать за других, наверное, является достоинством, хотя я всё равно не понимаю, что вы вообще сегодня на медфаке забыли.

Охрович и Краснокаменный расплылись в таких широких улыбках, будто за этим вопросом (ну, высказыванием, которое могло бы быть вопросом, хотя не было им, и никто не просил отвечать!) на него и пришли:

— Тебя, родной наш, тебя.

— Видишь ли, обстановка в городе нынче неблагонадёжная.

— Только сегодня утром нам пришлось доходчиво объяснить нескольким ретивым молодым людям, что мы думаем об их навыке стрельбы.

— Мы хотели обезглавить трупы и повесить их на пиках возле здания Бедроградской гэбни, но руки не дошли отлить пики.

— И потом, пятеро — это как-то несолидно. Добьём до десяточка хотя бы.

— Привезём на телеге прямо на завтрашнюю встречу.

— Незачем спешить, — ухмыльнулся Дима. — На завтрашней встрече назначат послезавтрашнюю, дальше — ещё какую-нибудь. Успеете.

— Дима, ты такой красивый.

— Не пытайся думать, это тебе не к лицу.

— Ты же не хочешь испортить отношения со своими телохранителями?

— Делать так обычно не слишком-то умно.

— Телохранители, знаешь, и передумать могут.