Чума в Бедрограде
Шрифт:
Дима хотел было подумать мысль о том, до каких пучин заунывного абсурдизма докатилось всё происходящее, когда почти что в лоб ему ударила дверь кафедры вирусологии, куда принесли Диму решившие поразмяться ноги.
В соседней с ней аудитории прямо сейчас работает Шухер.
Гуанако пошёл на встречу с Социем, и всё сложилось прекрасно, Соций ответил на все вопросы. Дима пошёл к аудитории рядом с кафедрой вирусологии, и всё сложилось прекрасно, он благополучно преодолел пятьдесят метров и даже ничего не сломал себе в процессе.
Вот только в обоих случаях победы на самом деле не хотелось.
Потому что Соций ответил на все вопросы.
Дима уже сказал Ройшу. Это было страшно и как-в-радиопостановке, потому что только в радиопостановках рассказывают о «гибели кого-то небезразличного» и «приношу соболезнования» (мешками). Но Ройш засел в своём доме, а у Димы вот никак не было времени дотуда доехать, поэтому он позвонил, хоть такие вещи и не говорят по телефону (если верить всё тем же радиопостановкам, за пределами которых такого попросту не бывает).
«Гуанако поговорил с Социем», — сказал Дима молчанию в снятой трубке.
«Я знаю», — ответил Ройш.
«Применялись психические атаки и психотропные вещества, так что Соций поведал немало. В общем-то, всё, что нас интересовало», — сказал Дима.
«Я знаю», — ответил Ройш.
«Тебе уже звонили?» — спросил Дима.
«Ты можешь меня чем-нибудь удивить?» — спросил в ответ Ройш.
«Нет», — сказал Дима.
Ройш помолчал, и Дима был готов поклясться, что услышал, как тот сглотнул.
«Я знаю», — сказал он наконец всё тем же ровным голосом и повесил трубку.
Но Ройш не врал, Ройш знал. Возможно, произошедшее заставит его выпить второй в жизни бокал вина, но он знал.
А Шухер — нет.
Это всё въевшееся в руку «Вороново крыло». Если бы не оно, Диме не пришлось бы стать вестником страданий на этой грешной.
Если бы не оно и не тот факт, что, когда Гуанако пересказал ответы Соция, Дима кивнул и промолчал. И ему очень хотелось заплакать, или разозлиться, или расхохотаться, или что угодно, он даже закрыл глаза и попытался визуально представить — но не получалось, эмоций просто не было, выгоревшая степь внутри, и вместо сердца — безглазый, беззубый, беззлобный младенец, мягкий, как то, что скрывается за перемолотыми рёбрами —
Дима моргнул.
Может быть, если он расскажет Шухеру, ему станет чуточку тяжелее — достаточно, чтобы лопнуло, наконец.
(Потому что Дима ради Гуанако готов, наверное, на всё, но превращаться мозгами в Габриэля Евгеньевича — всё-таки нет, а внутренние степи — это что-то из его репертуара.)
От слишком долгого стояния под дверью аудитории в голове опять начиналась тотальная стагнация, и Дима дверь решительно открыл.
Как и многие рабочие аудитории медфака, эта была разделена на две части: маленькая комнатка-коридорчик с полутора десятками стульев (сейчас — стопками вдоль стены) и просторная лаборантская с разнообразными увлекательными приблудами, о назначении некоторых из которых Дима даже что-то знал (вон той спиралевидной хренью проводят нетривиальную возгонку йода, хотя как возгонка может быть нетривиальной, Дима уже, увы, не был в курсе). В стене между первым и вторым помещениями располагалось огромное окно.
По задумке здесь будущие фармацевты должны строчить конспекты, созерцая опыты за стеклом. Проводимые высококвалифицированным специалистом, разумеется.
Попельдопель работал в точно такой же аудитории.
Вернее, такой же, да не такой же: у него на придвинутом к окну столе лежали бумажки, бумажки, десяток изрисованных заявок на гранты, пучок твири на всякий, список студентов с твирью, список студентов из-под твири в нехорошем состоянии, лирическое эссе о пользе шоколада в стрессовой ситуации (в какую-то столичную газетёнку надумал тиснуть — обстоятельства, мол, вдохновили) и прочий творческий беспорядок.
У Шухера на столе лежала аккуратно заложенная книжка («Мировой научно-фантастический вестник», ознакомился Дима) и стояла немалых размеров чашка, в которой приятно коричневело что-то горячее, солёное, с лучком и явно полное питательных элементов.
Всё, больше ничего на его столе не было.
У каждого свои методы работы.
Шухеровский, например, подразумевал постоянное присутствие при любом процессе. Поэтому, заметив Диму через окно, он махнул ему рукой — мол, не лезьте, сейчас сам подойду.
Содержимое чашки манило.
Наверное, не стоит выпивать суп человека, которому пришёл рассказать о гибели его дочери, подумал Дима. Подумал-подумал, да и опрокинул в себя половину чашки рывком.
Шухеру же всё равно будет всё равно.
На обложке «Мирового научно-фантастического вестника» было изображено нечто то ли плавательное, то ли даже летательное, но явно очень металлическое. Залпом допив шухеровский суп, Дима невольно потянулся к журналу.
Просто вот так стоять — не лучший план.
«Дело, как все и ожидали, закончилось выстрелом, даже двумя. И если первый только заставил споткнуться, то второй, кажется, окончательно уничтожил хорошего человека».
И это, значит, наше предсказание на ближайшее будущее?
Тогда всё отлично, Диме нечего беспокоиться.
(И вообще, просроченное какое-то предсказание, наверняка ж про Сепгея Борисовича, если хороший-то человек.)
В руку сама собой упала закладка — кривая полоска картона с феноменально кривой ёлочкой.
В феноменально хорошем состоянии.
Не нужно, в общем-то, обширного количества пядей во лбу, чтобы всё понять.
Диме почему-то представилась не Бровь, лепящая зелёные треугольники маленькими неловкими руками (или, судя по результату, ногами), и даже не Шухер, с нелепой бережливостью хранящий сей артефакт год за годом, а всё-таки Бровь, но прознавшая об этом и такая —
Очень возмущённая, но немного довольная.
— В-вы ч-чего-то хот-тели?
Хотел.
Запоздало подумалось, что надо было, наверное, вытащить из ближайшей стопки стул, предложить — все кругом столько раз говорили о слабом сердце Шухера, что стул оказался бы даже не радиопостановочным штампом (ну не знает Дима, не знает, как это делается!), а вполне естественной мерой.