Чума в Бедрограде
Шрифт:
Иногда возвращается, ловит себя в полупрыжке.
— Габриэль, я же пытался. Пытаюсь. Ты не говоришь со мной, только про них, про него. Что мне остаётся думать?
Оправдываться в прихожей, в ботинках уже — нелепо и жалко; невозможно смотреть, стыд за другого жжёт только сильнее, охватывает всё тело огнём.
— Уходишь — уходи. Твои монологи смешны.
Максим дёрнулся, и глаза его побелели — не то от злости, не то от боли, не то просто шутит шутки тусклая коридорная лампочка.
— И самое страшное — тебе это правда нравится. Это издевательство, — помедлил ещё один, последний раз. — Иногда
И ушёл — аккуратно, не хлопая дверью; и (Габриэль Евгеньевич, как ни кружилась голова, видел через окно) свернул с Поплеевской на Малый Скопнический дворами.
День пятый. Среда
События пятого дня призваны наглядно продемонстрировать, как разрешение одних вопросов всенепременно ведёт к постановке других.
Кафедральное революционное чучело выступает в роли Мальвина.
Погода неприятная, дождливая.
Глава 10. Трое на одного
Бедроградская гэбня, Андрей
Наутро солнца в Бедрограде не случилось.
Давешний прогноз, который Андрей слушал ещё в Столице — с ним обращались хорошо, даже оставили радио, — бессовестно соврал.
Все врут, но только прогнозу погоды за враньё ничего не будет.
Вчера фаланга зашёл в комнату, где три дня держали Андрея, дал диктору закончить с температурой и влажностью и проблеял:
— Видите, как хорошо, Андрей Эдмундович. Солнце, а то пока вас не было, в Бедрограде сплошные дожди. Привезёте завтра из Столицы нормальную погоду.
Андрей улыбнулся, не хотел улыбаться, но мимический рефлекс сработал быстрее головы. Люди любят, когда им улыбаются, им приятно, когда слушают — внимательно, отвечают — вежливо, переспрашивают — по делу. Андрею несложно делать людям приятно, даже если не очень-то и хочется.
На кокетливое «привезёте завтра» он почти не среагировал. Слишком много такого кокетства, обнадёживающего в первую секунду и бессмысленного на деле, выливалось на него с вечера субботы. Рецепторы, которыми душа — или мозг? — воспринимает ложную надежду, тоже притупляются.
В Бедрограде Андрея снова будут держать под замком. Солнце станет лезть в окно, высвечивать в спёртом воздухе однообразные потоки пыли, напоминать про детский страх — остаться запертым в отряде на много-много лет после выпуска. Для кого-то — нелепость, скучная байка, о которой дети шепчутся перед сном, байки бывают и изобретательней; а в одиннадцатом отряде города Бедрограда такое и правда случалось.
Когда его заканчивал Андрей, отрядом негласно заведовала Медицинская гэбня, внедряла экспериментальные программы, да и необязательно программы — наука ценнее воспитания детей. Лично у Андрея воспитание было более чем удачным: усиленная учебная нагрузка, постоянная помощь взрослым в их настоящих серьёзных делах — метафорически выражаясь, высокий уровень доступа к отрядской информации. Некоторым везло меньше, и это не ночные страшилки, а проверенные данные. Потом после одного вышедшего из-под контроля эксперимента медикам пришлось слегка, но поделиться-таки своей площадкой с Бедроградской гэбней — неправильно это, когда в городские учреждения нет хода городским властям.
Задолбали такие учреждения, но пальцем показывать не будем.
Везли Андрея под конвоем. Правда, в обычном поезде — десять часов, целая ночь и ещё чуть-чуть. Ему позволили быть в купе одному, но заперли вагон, выгнали взашей проводников, встали с автоматами у дверей. Автоматы надоели до смерти, как будто на одного безоружного человека нужно столько автоматов. Только чувство собственной значимости Андрею подкармливают — и вот зачем?
Все пейзажи от Столицы до Бедрограда железной дорогой выучены наизусть, лучше бы ехали по шоссе — так редко выпадает возможность не пользоваться поездом. Да и на шоссе, когда ведёшь, не получается просто пялиться по сторонам. А в поезде наоборот — только и можно, что пялиться, и столько раз уже пялился на эти леса, лески, подлески и лесочки, что надоело невыносимо.
Настолько невыносимо, что леший дёрнул Андрея выглянуть в коридор к автоматам.
Дула чернели на него со всей возможной серьёзностью, но Андрей смотрел поверх, с деланой опаской улыбался лицам. Этим людям незачем знать, что для него они — деревянненькие остолопы на поводке у фаланг, несамостоятельные исполнители, хоть и с четвёртым уровнем доступа. В Силовом Комитете есть и не-остолопы, там непростая иерархия внутри одного уровня, только в поезд охраной их вряд ли запихнут.
Но остолопы тоже заслуживают улыбки, вежливой и как будто бы неуверенной беседы, хлопанья ресницами и даже немножечко дрожи в плечах — им ведь приятно, когда их боятся.
Умение делать людям приятно принесло Андрею важные, но такие обескураживающие сведения, что ресницы и плечи почти перестали слушаться, почти попортили дипломатию.
— Андрей Эдмундович, — над автоматом мелькнул покровительственный взгляд и самолюбование, на которое так и провоцирует показательная беззащитность, — к вам же вчера пытались применить ПН4, вот и везут теперь в Бедроград разбираться.
ПН4?
К нему пытались применить…?
Кое-как свернув разговор, Андрей спрятался в купе.
Сел, всерьёз прикидывая, не залезть ли на багажную полку — притвориться вещью, чем-нибудь не думающим и не соображающим, лишь бы дожить до утра в здравом уме.
ПН4, ПН4, нелепое-глупое-безвыходное ПН4!
Не применили, раз он под стражей — нельзя; но пытались, пытались, пытались же.
В Столице фаланги твердили ему: скажите всю правду, ваша гэбня не будет вас выгораживать, не сможет, даже если захочет, а она не захочет, у вас дурное положение, не делайте себе ещё хуже.
Андрей потер глаза, добился светящихся кругов под веками, встал, выключил свет в купе, включил его обратно, несколько раз подряд проделал путь в три шага от окна до двери, снова потер глаза, сел, встал, пробормотал что-то вслух, пересчитал зачем-то сигареты в пачке, хотя так и не закурил, уставился на манящую бездумностью багажную полку. И всё это за полторы минуты максимум.
Гошка называл такие истерические припадки Андреевой активности «белочкой» — то ли в честь беспокойного зверька, то ли в честь белой горячки. Бесился на мельтешение, едко любопытствовал, куда же девается умение владеть собой. Да как будто сам Гошка всегда собой владеет — он пинает стены, ломает стулья, и все прекрасно помнят, как он однажды оторвал дверной косяк. От «белочки» гораздо меньше вреда.
Но что дверные косяки, что мельтешение позволено видеть только своим, только гэбне, остальным же достаётся исключительно умение владеть собой.