Чужие грехи
Шрифт:
Олимпіада Платоновна тихо проговорила:
— Ты всегда была сдержанна…
— Да, да, въ этомъ была моя сила, отвтила княгиня. — Но если-бы кто зналъ, чего стоила мн эта сдержанность!.. О, это все какой-то страшный сонъ!..
— Прости меня, что я спрашиваю… проговорила Олимпіада Платоновна. — Но эта смерть… Что за причина…
Княгиня приподняла руку, какъ-бы призывая небо въ свидтели своего горя, и проговорила:
— Только Богъ знаетъ, какъ я перенесла этотъ неожиданный ударъ… Ты знаешь, Nicolas былъ за-границей со мною… У меня тамъ пропали бриліанты, я дала знать полиціи, ничего не нашлось и дло, казалось, забылось… Вдругъ на одномъ вечер… знаешь, «эти вечера молодежи съ дамами полусвта, съ опьяненіемъ… къ Nicolas подошелъ одинъ изъ присутствующихъ со словами: „Я понимаю, что можно отбивать любовницъ, но я не понимаю, какъ можно на содержанье этихъ женщинъ воровать…“ Онъ не усплъ кончить, какъ Nicolas ударилъ его въ лицо… Ты знаешь конецъ…
Княгиня на минуту смолкла. Олимпіада Платоновна боялась спросить, былъ-ли чистъ или былъ виноватъ ея племянникъ. Старух было страшно тяжело думать, что еще одинъ изъ членовъ ихъ семьи наложилъ пятно на ихъ имя. Княгиня
— О, какіе страшные дни пережила я, когда ко мн привезли умирающаго Nicolas, когда мелкія газеты раскрыли истинную причину дуэли, когда Nicolas сознался во всемъ мн… Я тотчасъ же поспшила возстановить его честь; я отослала одного изъ нашихъ слугъ въ Россію; я заявила полиціи, что онъ оставилъ письменное сознаніе въ сдланной имъ краж; я потребовала огласки этого дла… Я просто думала, что я сойду съума… а потомъ мученія, смерть Nicolas…
Княгиня вздрогнула и на минуту закрыла глаза рукою, точно стараясь не видть представлявшіяся ей картины.
— Страдалица! вырвалось, какъ вздохъ, восклицаніе изъ груди Олимпіады Платоновны.
Бдная старуха едва сдерживала и глотала слезы. Она ясно представляла себ вс муки, пережитыя женою ея брата, этою гордою женщиною, дорожившею фамильною честью, этою любящею матерью, заботившеюся неусыпно о дтяхъ. Но она была-бы потрясена еще боле, если-бы княгиня разсказала ей, какъ горько, какъ желчно осыпалъ ее передъ смертью упреками сынъ, винившій ее, свою мать, въ своей гибели! Княгиня не упомянула объ этомъ обстоятельств, хотя именно оно-то и могло переполнить чашу ея страданій.
Наступило продолжительное тяжелое молчаніе:
— Что Алексй? тихо спросила наконецъ Олимпіада Платоновна про брата.
— О, все тоже, все тоже! отвтила княгиня и по ея лицу скользнула едва замтная горькая усмшка. — Разв онъ можетъ измниться!..
— Но этотъ случай… эта потеря… это должно было хоть на время заставить его задуматься, очнуться, сказала Олимпіада Платоновна.
Княгиня пожала плечами и сощурила свои глаза, взглянувъ на княжну.
— Ты видишь, его здсь нтъ… я одна, отвтила она съ горечью.
— Но, можетъ быть, дла, начала было Олимпіада Платоновна.
— Дла! дла! перебила ее тмъ-же тономъ княгиня. — Дла, это значитъ — ему приказано присутствовать на какомъ-нибудь пикник или на балу у Горевой… Усталость, это значитъ, что онъ провелъ нсколько дней подъ рядъ среди безумныхъ оргій… Недостатокъ средствъ, это значитъ, что онъ долженъ былъ купить новыхъ рысаковъ, новые бриліанты ей… О, это вчно все тоже и тоже!..
Наступило снова тяжелое молчаніе.
— Ты понимаешь, тутъ не можетъ быть уже и рчи о чувств обманутой любви, о тайной ревности, о погибшихъ надеждахъ на семейное счастіе, холодно продолжала княгиня. — Богъ мой, это все такъ давно умерло, такъ давно похоронилось! Но я не хочу быть предметомъ сожалнія для свтскихъ болтуновъ, я хочу спасти своихъ дтей отъ слуховъ объ ихъ отц, я хочу спасти этихъ дтей отъ раззоренія… И вотъ я лгу, притворяясь счастливой, разыгрывая идилію супружескаго счастья; я лгу, стараясь, чтобы дти уважали его, говоря имъ о его достоинствахъ… Богъ видитъ, что эта ложь вызвана не прихотью!.. Но этого мало: никто не знаетъ, какія сцены приходится мн переживать, чтобы отстоять каждый грошъ, который хотятъ бросить къ ногамъ этой женщины, отнявъ его у своихъ собственныхъ дтей!..
— Я думала, что онъ давно забылъ ее, сказала Олимпіада Платоновна.
На мгновенье глаза княгини вспыхнули зловщимъ огонькомъ и тотчасъ-же снова сдлались спокойными и холодными.
— О, онъ ее не забудетъ! Эти женщины умютъ напомнить о себ! проговорила она съ презрніемъ. — Она даже стремится напоминать о себ и мн: она стала здить въ ту-же церковь, куда зжу я съ дтьми; она становится на клирос противъ меня! Она заставила его абонировать ложу въ опер, въ одинъ абонементъ со мною, въ одномъ ярус со мною! Но Боже мой, мн такъ жаль это погубленное имъ созданіе! Что будетъ съ ея несчастными дтьми, когда она проживетъ все? Что будетъ съ нею, если онъ ее броситъ? Вдь у нея нтъ не только честнаго имени, но даже средствъ, такъ какъ она безумно тратитъ все, что беретъ съ него! Это страшная будущность!
Княгиня проговорила послднюю фразу тономъ такого искренняго состраданія, что онъ поразилъ даже Олимпіаду Платоновну, давно уже привыкшую ко всмъ добродтелямъ княгини Маріи Всеволодовны.
— И ты еще находишь силы жалть ее, проговорила Олимпіада Платоновна, — ее, отравившую всю твою жизнь!..
— Полно, Olympe! Разв она виновата? тихо сказала. Марья Всеволодовна. — Дочь какой-то солдатки, полубезграмотное существо, выросшее на мостовой, въ подвал, въ грязи, презираемая всми въ дтств, нищая, разв она слышала что-нибудь о нравственности, о христіанскихъ добродтеляхъ?
— Да, да… конечно… но все-же я на твоемъ мст… Нтъ, я не могла-бы ни простить, ни примириться, сказала Олимпіада Платоновна.
Олимпіада Платоновна искренне удивлялась княгин. Она, какъ мы знаемъ, не щадила никого и относилась критически ко всмъ, но была одна личность, которая внушала ей что-то похожее на подобострастное удивленіе. Эта личность была жена ея брата, княгиня Марья Всеволодовна Дикаго.
Князя Алекся Платоновича Дикаго Олимпіада Платоновна знала давно за легкомысленнаго старца. Положеніе въ свт, вины, важныя обязанности, преклонные годы, многочисленная семья, ничто не могло исправить этого человка. Это былъ „сдоволосый вертопрахъ“, какъ называла его Олимпіада Платоновна. „О, во мн такъ много жизни!“ говорилъ онъ самъ про себя. И дйствительно: выходки гамэна, кутежи записного petit-cr'ev'e, интриги отъявленнаго ловеласа, легкомысліе юнаго проказника — все это укладывалось въ этой сдой голов важнаго барина. Про жизнь стараго повсы ходили самые невообразимые анекдоты: онъ плъ и танцовалъ, какъ мальчишка, на какихъ-то пикникахъ; онъ, какъ влюбленный юноша, самъ одвалъ въ театральной уборной свою фаворитку Гореву; онъ, съ задоромъ молодого фата, отбивалъ у юношей ихъ любовницъ; онъ, наконецъ, слылъ за человка, который ни въ чемъ не можетъ отказать молодой хорошенькой женщин и нкоторыя молодыя
— Bah! живутъ только одинъ разъ! легкомысленно отвчалъ онъ на вс замчанія жены и старался, какъ школьникъ, съ лукавой улыбкой, повертываясь съ юношеской быстротой на каблукахъ, пускаться отъ нея въ бгство.
А замчанія ея были часты, рзки, безпощадны, хотя они всегда длались наедин. Жену не могло не возмущать такое поведеніе мужа; жена такого мужа непремнно должна была быть страдалицей. Княгиня Марья Всеволодовна и была страдалицей, но страдалицей крайне своеобразной, внушавшей удивленіе всмъ ее знавшимъ. Княгиня Марья Всеволодовна была всегда живымъ воплощеніемъ чувства долга и такта. О чувств долга и такта натвердили ей съ пеленъ, когда ей говорили, что это чувство заставляетъ помогать бднымъ, держать себя порядочно и прилично, скрывать свои сердечные порывы, не жаловаться ни на что и ни на кого, повиноваться отцу и матери, стараться сдлаться хорошей женой и хорошей матерью. Ей говорили, что она, какъ женщина, должна руководствоваться именно этими правилами, что этого требуетъ отъ нея и ея положеніе въ обществ, что въ этомъ заключаются и высшія христіанскія добродтели. Эти правила стсняли всякія движенія ея сердца, какъ корсетъ стснялъ правильное развитіе ея тла. Неизвстно, плакала-ли она въ своей спальн, въ ночномъ уединеніи, когда сердце билось сильне въ груди и это біеніе нужно было подавлять ради чувства долга и такта; извстно только то, что мало по малу она привыкла къ этимъ нравственнымъ колодкамъ, какъ ея талья привыкла къ туго стянутому корсету. Съ теченіемъ времени она даже начала внутренне гордиться собой и испытывать чувство блаженнаго наслажденія, когда ей удавалось въ трудныхъ случаяхъ жизни сохранить чувство долга и такта. Въ этихъ случаяхъ она походила на бойца, одержавшаго трудную побду, на изобртателя, разршившаго тяжелую задачу. А жизнь ея сложилась именно такъ, что этихъ прискорбныхъ случаевъ выпало на ея долю не мало. Съ первыхъ-же дней замужества она стала лицомъ къ лицу съ измнами мужа, съ толками о его шаловливыхъ интрижкахъ, о его кутежахъ. Чувство ревности, страхъ за проматываемое благосостояніе, сознаніе, что дти могутъ узнать о продлкахъ отца и семейной неурядиц, все это должно было волновать ея кровь, выводить ее изъ терпнія, затруднять сохраненіе чувства долга и такта. И вотъ на сохраненіе этого чувства ушли вс ея силы: она употребляла вс усилія, чтобы только казаться спокойною и счастливою, чтобы выгораживать мужа въ глазахъ общества, чтобы незамтно охранять имущественные интересы семьи, чтобы внушать дтямъ уваженіе къ отцу и убжденіе, что въ дом царствуетъ миръ. Даже самые служебные успхи ея мужа зависли отчасти отъ ея такта: она руководила имъ въ его служебныхъ длахъ, она поддерживала нужныя ему связи, она выгораживала его, гд можно. Она, спасая благосостояніе дтей, заставила мужа перевести на ея имя вс его капиталы, вс его имнія. Она довела его, наконецъ, до того, что онъ сталъ бояться ее, что онъ потуплялъ глаза и опускалъ голову передъ холоднымъ взглядомъ ея сощуренныхъ глазъ, что онъ не смлъ переступать порога ея спальни. Она такъ увлеклась этимъ дломъ, такъ гордилась своей силой въ этой борьб, такъ горячо врила, что она совершаетъ великій подвигъ честной женщины, честной жены, честной матери, что, можетъ быть, она почувствовала бы себя даже несчастной, если бы вдругъ все пошло гладко и ровно, если бы у нея внезапно не стало поводовъ удивляться самой себ и вызывать удивленіе другихъ своимъ подвижничествомъ: „Святая женщина“, „безропотная страдалица“, „личность съ замчательнымъ тактомъ“, говорили про нее въ свт люди, не знавшіе и половины того, что она „перестрадала“. Она не считала согласнымъ съ чувствомъ долга и такта разсказывать о своихъ страданіяхъ и длала исключенія только для архимандрита Арсенія и для Олимпіады Платоновны. Эти люди знали все, что переживала она, и ихъ благоговнію передъ ней не было предловъ. Еще бы! Передъ ними княгиня Марья Всеволодовна не только не скрывала своихъ страданій, но даже стремилась изображать эти страданія самыми яркими красками, вознаграждая себя за невольное молчаніе передъ другими личностями. Говорить о своихъ страданіяхъ, громко заявить о размрахъ своего подвижничества, насладиться удивленіемъ слушателей, — о это, было такъ сладко ей! Особенно любила она говорить съ Олимпіадой Платоновной, составлявшей такую рзкую противоположность съ ней и потому выслушивавшую все съ полнымъ благоговніемъ. Олимпіада Платоновна не понимала, какъ можно прославлять везд вчно измнявшаго мужа, какъ можно сожалть его любовницъ, какъ можно являться съ спокойнымъ и сіявшимъ счастіемъ лицомъ, когда на душ „кошки скребутъ“. Она, Олимпіада Платоновна, давно бы сдлала въ подобномъ положеніи тысячи сценъ, тысячи безтактностей, тысячи грубыхъ, вульгарныхъ выходокъ и, наконецъ, она просто бросила бы мужа или умерла бы съ горя. Когда она удивлялась, какъ можетъ все это выносить княгиня Марья Всеволодовна, — послдняя скромно и благоговйно замчала:
— Olympe, я христіанка!
О, Олимпіада Платоновна никогда не смла сдлать подобнаго признанія! Про нее столько разъ говорили, что она „какая-то волтерьянка!“ Сознавая свой грхъ, она смиренно преклонялась передъ княгиней Марьей Всеволодовной и считала ее единственнымъ человкомъ, который стоитъ неизмримо выше ея, Олимпіады Платоновны, не понимавшей „блаженства страданія“, возможности идти съ улыбающимся лицомъ на растерзаніе ко львамъ, способности пть ликующія псни въ горящей печк. А княгиня Марья Всеволодовна понимала все это.