Чужие грехи
Шрифт:
Потомъ она обратилась къ гувернантк.
— Уведите дтей!
Молоденькая гувернантка, съ вчнымъ выраженіемъ покорности и послушанія на лиц, сказала дтямъ: «Пойдемте», и все общество дтей въ ея сопровожденіи двинулось на дтскую половину.
— У меня, Olympe, свои взгляды на воспитаніе, свои принципы въ этомъ важномъ дл, говорила княгиня Марья Всеволодовна, продолжая начатую рчь о воспитаніи дтей. — Я не допускаю въ этомъ дл случайныхъ вліяній, возможности глядть на все сквозь пальцы, допускать, чтобы дло шло, какъ Богъ на душу положитъ. О, нтъ! такъ нельзя къ этому относиться. Тутъ должна быть строго выработанная
Олимпіада Платоновна ничего не могла возразить на это.
— Я не вдругъ доработалась до этихъ взглядовъ, продолжала княгиня. — Я много читала по вопросу о воспитаніи, я совтовалась за границей съ лучшими педагогами. Они вс признаютъ эту систему единственно правильной и разумной. Конечно, ее не легко проводить послдовательно, но что-же длать: трудъ воспитанія — долгъ матерей и отцовъ! Мн еще трудне справиться съ этой задачей, чмъ другимъ, потому что я одна должна слдить за всмъ, не отъ Алекся-же ждать помощи…
Покуда княгиня говорила о своихъ взглядахъ на воспитаніе, о своихъ невзгодахъ, о городскихъ слухахъ, на дтской половин совершалось знакомство ея дтей съ Евгеніемъ и Ольгой. Сыновья княгини, Валерьянъ и Платонъ, мальчики пятнадцати и четырнадцати лтъ, не длали надъ собой никакихъ усилій, чтобы занять гостей. Они равнодушно и хладнокровно осматривали Евгенія и Ольгу съ ногъ до головы, покуда ихъ гувернантка и ихъ тринадцатилтняя сестра Тата показывали гостямъ театръ маріонетокъ.
— Это полишинель, это коломбина, это пьеро, сообщала Тата Ольг при появленіи на сцен дйствующихъ лицъ арлекинады, разыгрываемой на сцен театра маріонетокъ.
— Это народная итальянская пьеса, поясняла гувернантка вялымъ и однообразнымъ тономъ, точно отвчая урокъ въ клас. — Въ Италіи народъ очень любитъ арлекинады и безъ нихъ не обходится ни одинъ народный праздникъ…
Оля съ разгорвшимися щечками и съ блестящими глазенками слдила съ любопытствомъ за всмъ происходившимъ на игрушечной сцен; она до сихъ поръ не видала ничего подобнаго и, немного раскрывъ свой розовый ротикъ, искренне восторгалась при вид пляшущихъ на веревочкахъ куколъ.
— И еще можно, чтобы они двигались? спросила она, когда арлекинада кончилась.
— О, да! отвтила гувернантка.
— Вотъ погоди! Я заведу ключикомъ… Смотри! оживленно произнесла Тата и стала заводить машину театра. — Это, когда захочешь, тогда и двигаются они…
Евгеній стоялъ въ сторон и совсмъ разсянно, съ скучающимъ выраженіемъ лица, перелистывалъ на стол какую-то книгу, повидимому, даже не смотря на ея страницы, на изображенія «красной шапочки», «кота въ сапогахъ», «мальчика съ пальчикъ» и тому подобныхъ героевъ дтскихъ сказокъ.
— А что-же ты не смотришь на театръ? вдругъ спросилъ его Валеріанъ Дикаго какимъ-то рзкимъ, точно сиплымъ тономъ.
— Я?.. проговорилъ Евгеній, вздрогнувъ отъ неожиданнаго вопроса, и весь покраснлъ. — Я… но это для дтей!
— А твоя
— Глупая?.. Нтъ, она не глупая, проговорилъ Евгеній, совсмъ растерявшись отъ неожиданнаго вопроса.
— Ну, да… Вотъ тоже глаза таращитъ вмст съ Тата, какъ куклы на веревочкахъ пляшутъ… Тата у насъ тоже совсмъ дура…
Это говорилось рзко и твердо, хотя и въ полголоса.
— Нечего тутъ съ ними сидть, пойдемъ, вдругъ произнесъ ршительнымъ тономъ Валеріанъ и прибавилъ, обращаясь къ гувернантк:- Mademoiselle, мы пойдемъ смотрть гербарій въ комнату monsieur Michaud.
Гувернантка какъ-то особенно встрепенулась, покраснла и точно съ испугомъ замтила:
— Но, monsieur Michaud, сегодня на похоронахъ у своего дяди…
— Ну-съ? спросилъ Валеріанъ, нахально взглянувъ на нее какимъ-то, не то вызывающимъ, не то строгимъ взглядомъ.
Она вдругъ притихла и упавшимъ голосомъ проговорила:
— Идите… но если maman придетъ… и васъ не будетъ здсь…
Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.
— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!
Онъ повернулся на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:
— Ну, иди-же!
Вс три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.
— Дура она у насъ, потому всего и всхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею вс помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мн что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извстно, дура. Лтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себ расквасила, свалившись съ ршетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притсняютъ. Притсняютъ! А гд-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…
Мальчикъ говорилъ бойко, рзко и нсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лтнимъ юношей.
— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.
— Нтъ, отвтилъ Евгеній.
— Горбунья запретила, врно? спросилъ Валеріанъ.
— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смхомъ Платонъ Дикаго, прежде чмъ Евгеній усплъ отвтить на вопросъ Валеріана.
Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидлъ въ кресл, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».
— Ну, опять напустилъ на себя! сердито проговорилъ Валеріанъ. — Ты знаешь, онъ у насъ на пари по цлому часу можетъ такъ юродствовать, обратился онъ къ Евгенію, закуривая папиросу. — Состришь что-нибудь, а онъ и захихикаетъ вотъ этакъ, какъ идіотъ… Только ты не думай, чтобы онъ это въ самомъ дл: это онъ только напускаетъ на себя… Monsieur Michaud все научилъ. Скука тоже иногда такая, сидимъ-сидимъ вмст, не знаешь, что длать, ну, и куришь, и балаганишь…