Чужие грехи
Шрифт:
— Ну, васъ-то тамъ это не ждетъ, ни бить, ни драть не станутъ, сказалъ Рябушкинъ.
— Знаю, что не будутъ счь, проговорилъ Евгеній. — Меня не это и пугаетъ, а то, что я совсмъ не знаю, что меня тамъ ждетъ…
— Ну, батенька, смертнаго часа и никто не знаетъ, шутливо отвтилъ Рябушкинъ. — Такой уже предлъ человку отъ Господа положенъ, что завса будущаго закрыта…
Евгеній перевернулся лицомъ къ Рябушкину и, приподнявшись на локт, прямо взглянулъ на него.
— А вы не знаете, какъ васъ встртитъ мать? спросилъ онъ.
Рябушкинъ искоса взглянулъ на него и отвтилъ:
— Экую штуку выдумали? Еще-бы мн этого не знать.
— Ну, а вотъ я этого не знаю, проговорилъ горячо Евгеній. —
Петръ Ивановичъ поморщился.
— Эхъ, опять вы родителей поминаете! проворчалъ онъ. — Десятки разъ я вамъ говорилъ, что это бросить надо. Ну, разъхались тамъ почему-либо фатеръ съ мутершей, отдали васъ тетеньк на воспитаніе, — ну, и отлично!..
— Вы совсмъ не то думаете, Петръ Ивановичъ, что говорите, тихо, но твердо проговорилъ Евгеній, принимая прежнее положеніе.
Петръ Ивановичъ сталъ что-то насвистывать. Наступило тяжелое молчаніе. Евгеній заговорилъ первый. Но онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ будто не обращался ни къ кому постороннему и уяснялъ вслухъ самому себ извстное положеніе.
— Хуже всего то, что я о нихъ ничего не знаю. Кого ни спросишь о нихъ, вс или отмолчаться стараются, или солгутъ что-нибудь. Почему они такъ вдругъ ухали, почему бросили насъ, почему даже не пишутъ намъ, — ничего не знаю. Гд они, какъ живутъ, — отвта ни отъ кого не добьешься. Вотъ теперь подемъ въ Петербургъ, — увидимъ-ли мы ихъ, возьмутъ-ли они насъ опять къ себ?
— И не увидите вы ихъ, и не возьмутъ они васъ къ себ, потому что тоже не особенная радость съ вами имъ возиться, отвтилъ Петръ Ивановичъ сердито. — По пусту вы только ворошите эти вопросы. Брали-бы примръ съ сестры, она, я думаю, и имена-то забыла вашихъ фатера и мутерши.
— Оля — ребенокъ! отвтилъ Евгеній!
— А вы — мужъ, убленный сдинами, что-ли? Слава Богу, только двумя годочками съ небольшимъ старше ее.
— Такъ-то такъ, да вонъ ей и теперь еще миссъ Ольдкопъ читаетъ «про неряшливаго мальчика и про чистоплотную двочку», а она слушаетъ, замтилъ Евгеній.
Собесдники смолкли. Имъ было не по себ. Нсколько разъ они пробовали обмниваться фразами о тхъ или другихъ предметахъ, но разговоръ тотчасъ-же падалъ и обрывался. У обоихъ въ голов вертлся одинъ вопросъ, что ждетъ ихъ впереди. Оба они не могли дать отвта на этотъ вопросъ, не зная, какъ распорядится судьба ихъ участью. Куда отдадутъ Евгенія? Останется-ли и въ Петербург Петръ Ивановичъ при мальчик? Придется-ли Петру Ивановичу искать новое мсто? Поступитъ-ли Евгеній куда-нибудь на полный пансіонъ или будетъ только ходить въ какое-нибудь училище? Вс эти вопросы тяготили ученика и учителя.
— Да, да, байбаками мы совсмъ сдлались! вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ, потянувшись и поднимаясь съ мста. — Ужь это натура у человка такая подлая: дай ему пожить годика два въ хол да въ довольств, не думая о томъ, гд онъ завтра чего-нибудь пожрать добудетъ;- и раскиснетъ сейчасъ человкъ, и страхи у него сейчасъ явятся, если въ перспектив онъ не видитъ готоваго угла и съ периною, и съ явствами, и со всякими благодатями!
Онъ поднялся съ мста.
— Нтъ, батенька, продолжалъ онъ, — вы благодарите еще Бога, что княгиня Марья Всеволодовна рано глаза открыла Олимпіад Платоновн на счетъ вашего положенія, а то бы вы тутъ мохомъ обросли въ Сансуси-то этомъ самомъ! Тоже хорошую воспитательную систему придумали: увезли дтей на необитаемый островъ, стали ихъ поить, кормить да холить, начали ихъ это всего оберегать да ублажать… Да этакъ только индюшекъ воспитать можно и то потому, что ихъ на убой готовятъ… А дти-то должны силами да выносливостью запастись, чтобы не подставлять головы подобно цыплятамъ подъ ножъ перваго попавшагося повара…
Евгеній улыбнулся.
Но какъ ни храбрился Петръ Ивановичъ, а «подлая трусость» давала себя чувствовать на каждомъ шагу, тоска росла все сильне и сильне, неизвстность будущаго пугала все боле и боле. Петръ Ивановичъ ругалъ себя за «тряпичность натуры», называлъ себя «обабившимся байбакомъ», стыдилъ даже себя тмъ, что «только кошк пристало такъ привыкать къ мсту, но отъ тяжелаго чувства отдлаться не могъ, видя приготовленія къ отъзду, слыша постоянные вздохи женщинъ о „покидаемомъ гнздышк“, видя задумчивое, невеселое лицо Евгенія.
— А ужь и унынія-же мы на себя столько напустили, что страсть! пробовалъ онъ, шутя, замтить Олимпіад Платоновн.
— Что-жь, здсь еще это можно, осудить некому, отвтила Олимпіада Платоновна. — А вотъ въ Петербургъ прідемъ, такъ тамъ такія маски равнодушія наднемъ, что изъ-подъ нихъ никакое чувство не проглянетъ… Тамъ, голубчикъ, люди родную мать хоронятъ да стараются потише плакать, чтобы не показаться неприличными, ну, а здсь… здсь даже и голосить можно…
— Эхъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой, — нынче сколько разъ ни начинай за здравіе, а все сведешь за упокой!..
Съ тхъ поръ какъ начались сборы къ отъзду, Олимпіада Платоновна все боле и боле недружелюбно относилась къ Петербургу. Онъ страшилъ ее боле, чмъ кого-нибудь изъ ея кружка. Она понимала необходимость хать въ столицу, ввести дтей въ кругъ ихъ родственниковъ, закончить ихъ образованіе, поставить ихъ на твердую почву, но въ тоже время она сознавала вполн и то, что у этихъ дтей есть мать, живущая въ Петербург, и отецъ, могущій пріхать въ Петербургъ, — и это страшило ее. Оставятъ-ли эти люди въ поко своихъ дтей, не напомнятъ-ли они какъ-нибудь о себ этимъ дтямъ, что будутъ отвчать эти дти, если ихъ спросятъ, отчего ихъ бросили родители, или если имъ разскажутъ о какихъ-нибудь продлкахъ этихъ родителей? Бросить дтей родителямъ было легко. Но не такъ легко уничтожить всякую связь между родителями и дтьми. Попробуйте представить кому-нибудь молодого человка и сказать, что это сынъ извстнаго вора, извстнаго сыщика, извстнаго разбойника, извстнаго палача, — и вы увидите, съ какимъ недовріемъ взглянутъ на этого юношу. Вдь кто его знаетъ, можетъ быть, и онъ многое унаслдовалъ отъ своего родителя, можетъ быть, и это яблоко недалеко укатилось отъ яблони… „Положимъ, дти не могутъ отвчать за родителей, но все же нельзя особенно доврять молодымъ отпрыскамъ гнилыхъ корней“… Такъ всегда разсуждаютъ люди… Олимпіада Платоновна сознавала это отлично, не даромъ же она вращалась десятки лтъ именно въ той сред, гд существуетъ боле всего осторожности и предубжденій въ отношеніяхъ къ ближнимъ. Какія-то зловщія предчувствія наполняли душу старухи и не разъ, тяжело вздыхая, повторяла она мысленно при вид Ольги и Евгенія:
— Бдныя, бдныя дти, что-то васъ ждетъ впереди?
VI
— Займите своихъ милыхъ гостей! Покажите имъ свои книги, свой театръ маріонетокъ!
Эти фразы, сказанныя по-французски, были обращены княгиней Марьей Всеволодовной къ ея дтямъ, двумъ стройнымъ мальчикамъ и хорошенькой двочк, дичившимся и сторонившимся отъ Евгенія и Ольги, привезенныхъ Олимпіадою Платоновною впервые съ визитомъ къ княгин.
— Мы вывезли этотъ театръ изъ Парижа, обратилась на французскомъ-же язык княгиня къ Олимпіад Платоновн. — Прелестная игрушка. Это нчто механическое. Пружины тамъ такія, что все это приводится въ движеніе. Это можетъ заинтересовать даже взрослыхъ!