Эти вопросы прерывали разсказъ и терзали Олимпіаду Платоновну. Она вдругъ увидала, что она вовсе не знала ни характера, ни степени умственнаго развитія, ни душевнаго міра Евгенія. Онъ былъ до сихъ поръ для нея «милый мальчикъ»; ей казалось, что онъ давнымъ-давно уже не думаетъ ни объ отц, ни о матери; она никакъ не могла себ представить, чтобы онъ, мальчуганъ, дитя, могъ задать ей серьезные вопросы, на которые у нея не нашлось-бы сразу отвта. Особенно неловко чувствовала она себя, когда онъ говорилъ ей:
— Ma tante, дти обязаны любить родителей?.. А родители — они, значитъ, могутъ и не любить дтей?
Она объяснила, что хотя и нтъ заповди, прямо повелвающей родителямъ любить дтей, но что они все-таки должны любить дтей и что если они не любятъ, то это просто они длаютъ грхъ, заблуждаются…
— Но дти все-таки должны любить и такихъ родителей?.. Да?.. Такъ зачмъ-же вы, ch`ere tante, намъ не напоминали, чтобы мы писали отцу и матери, чтобы мы высказывали имъ свою любовь, чтобы мы не забывали ихъ?.. Оля вотъ совсмъ ихъ забыла… Они, какъ чужіе, ей теперь… она, пожалуй, и не узнаетъ ихъ, если они прідутъ… Это ей вдь грхъ будетъ?..
Онъ добирался до
какой-то истины, добирался жадно и болзненно, какъ человкъ долго въ молчаніи носившій въ своей душ какую-нибудь идею и получившій наконецъ право высказаться объ этой идеи, проврить прочувствованное, продуманное, пережитое въ тишин. Оставаясь почти ребенкомъ во всхъ другихъ отношеніяхъ, онъ дошелъ въ вопрос объ отношеніяхъ дтей и родителей до такихъ глубокихъ и сложныхъ соображеній, до которыхъ люди иногда доработываются очень поздно. Въ этомъ отношеніи онъ, такъ сказать, переросъ себя. Но какъ это случилось? Съ которыхъ поръ онъ сталъ задумываться надъ этимъ вопросомъ, гд и у кого добивался онъ тхъ или другихъ отвтовъ на свои сомннія? О, Олимпіада Платоновна ничего этого не знала. Она только сознавала теперь, что онъ пережилъ все то, о чемъ говорилъ теперь, что онъ додумался въ этомъ отношеніи до многаго такого, до чего не додумываются въ его лта другія. Она не знала, что это явленіе часто встрчается въ дтяхъ; такъ иныя дти, оставаясь вполн дтьми во всемъ остальномъ, являются совершенно развитыми, какъ взрослые, въ дл разврата лживости, способности проводить другихъ своими хитростями. Тревожно слушая его вопросы, Олимпіада Платоновна была тмъ боле смущена, что она не могла отдлаться отъ этихъ вопросовъ даже обычными въ подобныхъ случаяхъ замчаніями, что «это праздное любопытство», что «это ему еще рано знать», что «лучше всего оставить этотъ разговоръ» и «вовсе не думать объ этомъ, а думать объ ученьи, объ урокахъ, о серьезныхъ предметахъ, а не объ этихъ пустякахъ». Она очень хорошо понимала теперь, что мальчика на каждомъ шагу могутъ спросить здсь: кто его отецъ и кто его мать, гд они живутъ, почему они не держутъ у себя дтей? Отвчать на эти вопросы незнаніемъ было-бы смшно и странно для четырнадцатилтняго мальчика. Какъ это она не предвидла всего этого прежде! Значитъ къ этимъ отвтамъ онъ долженъ приготовиться, долженъ научиться лгать. Она понимала теперь, что его должно приготовить и къ тому, какъ онъ долженъ держать себя при встрч съ отцемъ или матерью, какъ онъ долженъ отнестись къ какимъ-нибудь толкамъ объ этихъ людяхъ. А толки о нихъ — по крайней мр, толки о его матери — уже стали доходить до нея. Они могутъ дойдти и до мальчика… Вс эти мысли вдругъ нахлынули въ ея голову и на столько серьезно встревожили и смутили ее, что ужь, конечно, не она могла-бы сказать мальчику, что онъ волнуется отъ этихъ самыхъ мыслей по пустякамъ: для него-то эти вопросы были еще существенне, еще серьезне. Она только не могла надивиться самой себ, какъ это до сихъ поръ она не передумала всего этого, не предвидла всхъ этихъ соображеній. Больне всего ей было то, что она въ эти минуты откровенныхъ изліяній, когда онъ смотрлъ въ ея глаза съ такимъ довріемъ, должна была лгать ему, говоря, что не только его отца нтъ въ Петербург, но и матери. Но какъ же могла она поступить иначе. Сказать, что его мать въ Петербург, но что онъ не долженъ ходить къ ней. Почему? Потому что это будетъ ей непріятно? Да отчего-же ей будетъ непріятно посщеніе любящаго сына?… Но дожно-ли знакомить ребенка съ этой стороной жизни его матери? Сказать ему, что самое лучшее забыть ее? Но какъ-же примирить этотъ совтъ съ предписаніемъ заповди? Да, ему нужно было солгать, сказавъ, что его мать далеко. А если онъ откроетъ ложь?.. Онъ поставилъ ее въ самое неловкое положеніе, спросивъ: богаты или бдны его родители и чмъ живетъ его мать? Она опять что-то солгала ему и ей показалось, что онъ угадалъ, что она лжетъ… Ей было невыносимо тяжело…
О, какъ жалла теперь Олимпіада Платоновна о своемъ деревенскомъ затишьи, гд жилось такъ мирно, гд нечего было опасаться непріятныхъ встрчъ и столкновеній!
VII
Сожаллъ о Сансуси и Евгеній. Съ того памятнаго утра, когда онъ такъ долго, такъ горячо бесдовалъ съ Олимпіадой Платоновной объ отц и матери, въ немъ произошла какая-то перемна. Онъ сталъ еще серьезне, еще сосредоточенне и словно выросъ. Онъ носилъ въ душ скорбь и вырвавшееся у него тогда восклицаніе: «oh, j'ai le coeur gros» какъ нельзя лучше опредляло теперь его состояніе. Да, его сердце было переполнено скорбью и ему серьезно казалось, что ни у кого нтъ такого горя, какое носитъ онъ въ сердц. Имть отца и мать и быть брошеннымъ ими безъ всякой вины съ его стороны; сознавать, что отецъ и мать не любятъ его, своего сына, хотя онъ самъ ничмъ не заслужилъ этого; носить въ душ убжденіе, что отца и мать нужно любить, и въ тоже время знать, что эту любовь онъ можетъ проявлять только однимъ способомъ: не писать имъ, не попадаться имъ на глаза, не напоминать имъ о себ, такъ какъ именно это напоминаніе имъ о себ несносне всего для нихъ. Это казалось мальчику такимъ горькимъ, такимъ тяжелымъ испытаніемъ. И тмъ тяжеле становилось ему, чмъ шумне и безпечне, чмъ счастливе и веселе смотрли вокругъ него другія дти. О, съ какою радостью онъ убжалъ-бы отъ нихъ туда, въ деревенскую глушь, гд жилось такъ мирно и хорошо. Да, не даромъ въ послдніе дни жизни въ Сансуси онъ съ такой тревогой, съ такимъ страхомъ думалъ о Петербург. Именно эти дни разлуки съ дорогимъ тихимъ гнздышкомъ вполн ясно, вполн отчетливо рисовались въ воображеніи Евгенія, когда онъ бродилъ или сидлъ среди другихъ мальчиковъ и юношей въ аристократическомъ пансіон Владиміра Васильевича Матросова, куда онъ поступилъ въ число приходящихъ учениковъ. Каждая мелочная подробность разговоровъ, сценъ, прогулокъ, природы, всего того, что окружало его тогда, вспоминалась ему теперь среди этой чуждой ему толпы нарядныхъ, выдресированныхъ, ловкихъ сверстниковъ, говорившихъ о непонятныхъ для него вещахъ, о чуждыхъ для него интересахъ.
Когда онъ впервые попалъ въ кружокъ юношей,
кончавшихъ въ пансіон Матросова образованіе, подготовлявшихся въ высшія учебныя заведенія, въ юнкера, онъ увидалъ сначала только лицевую сторону медали: юноши сидли на своихъ мстахъ въ класахъ, хотя и не безъ шуму и не безъ смха, но все-же сидли; они выучивали и отвчали уроки, хотя и небрежно, и лниво, но все-же выучивали и отвчали; они относились къ учителямъ, если и не безусловно покорно и не съ полнымъ уваженіемъ, то все-же, хотя по вншности, прилично. Смотря на все это, на офиціальную школьную обстановку, на офиціальныя лица учителей, на офиціальныя отношенія учащихъ и учащихся, онъ былъ убжденъ, что и здсь дла идутъ, какъ во всхъ учебныхъ заведеніяхъ, о которыхъ онъ слышалъ немало разсказовъ отъ Петра Ивановича. «Школа, говорилъ Петръ Ивановичъ, — это такое мсто, гд одни стараются поскоре доучить, а другіе поскоре доучиться — вотъ и все». Этихъ казенныхъ, если можно такъ выразиться, отношеній къ длу Евгеній ждалъ впередъ и они не могли особенно удивить его, представившись ему здсь. Но даже эти казенныя отношенія къ длу были здсь только «казовымъ концемъ». Пансіонъ Матросова былъ какъ будто бы созданъ именно для тхъ людей, которые не могли по своему развитію, по своимъ знаніямъ попасть куда нибудь въ казенныя учебныя заведенія, въ гимназіи, лицеи, военныя училища. Сюда стекалось какое-то умственное и нравственное убожество. Уже въ первые же дни класныхъ занятій его поразили нкоторыя замчанія учителей, въ род слдующихъ: «Ну, вы опять ни въ зубъ толкнуть, да, впрочемъ, вы вдь по юнкерской части пойдете, такъ немного премудрости отъ васъ и потребуютъ», или: «Меньше-бы вы рысаковъ гоняли, тогда въ голов у васъ втеръ-то и не ходилъ-бы», или: «Вдъ если вы такъ будете учиться, такъ вы и до тридцати лтъ двухъ строкъ не будете въ состояніи написать правильно». На эти замчанія слышались тоже не мало поражавшіе Евгенія отвты: «Я, Петръ Павловичъ, не въ професора математики готовлюсь», говорилъ одинъ ученикъ учителю. «Чего-же вамъ еще нужно, если я вызубрилъ все по учебнику; кром этого меня ничего на экзамен не спросятъ», говорилъ другой. «Хочу — буду учиться, захочу — выйду изъ училища, это мое дло», говорилъ еще категоричне третій. Что-то странное, что-то неестественное было въ этихъ отношеніяхъ «великовозрастныхъ» учениковъ къ учителямъ: учителя какъ-будто побаивались учениковъ, ученики какъ-будто презирали учителей. Какимъ-то цинизмомъ вяло отъ этихъ откровенныхъ отношеній. Познакомившись ближе съ этимъ міромъ взрослыхъ юношей изъ денежной и родовой аристократіи, пріютившихся, въ качеств пансіонеровъ, полупансіонеровъ и приходящихъ учениковъ, въ пансіон Матросова, Евгеній увидалъ чудовищныя вещи, о которыхъ ему и во сн не снилось прежде: все, что онъ зналъ о бурс, о гимназіяхъ, о мелкихъ школахъ, блднло передъ тмъ, что онъ увидлъ здсь. Вся эта молодежь длилась на трупы, на кружки; въ каждомъ кружк было свое крупное свтило, окруженное боле скромными звздочками; у каждаго кружка были свои вкусы, свои склонности, свои привычки, обусловливавшіеся вкусами, склонностями и привычками главы, свтила того или другого кружка.
Въ кружк, составлявшемъ свиту сынка комерціи совтника Иванова, шли толки о рысакахъ, жеребцахъ и кобылахъ съ ивановскаго завода, получавшихъ призы на бгахъ и скачкахъ; въ сред юношей, составлявшихъ хвостъ юнаго Тёлкина, упоминались имена извстныхъ кокотокъ, извстныхъ кутилъ, извстныхъ скандалистовъ; въ обществ, составлявшемъ партію сына вдовствующаго генерала Попова, не сходили съ языка разговоры о преферанс, ералаш, ландскнехт и другихъ азартныхъ и неазартныхъ играхъ. Мене всего среди этихъ юношей, отъ пятнадцати и до двадцати лтъ включительно, говорилось объ урокахъ, о книгахъ, о занятіяхъ.
Эти юноши, сохранявшіе хотя вншнее приличіе въ отношеніи къ учителямъ во время классовъ, относились вн классовъ непозволительно нахально и дерзко къ учителямъ и гувернерамъ, про которыхъ говорилось въ ихъ кружкахъ, что «Матросовъ набираетъ съ борка и съ сосенки всякую голь въ гувернеры, благо эта голь идетъ служить за гроши», и что «Матросовъ знаетъ, кого въ учителя взять для того, чтобы никто не провалился на экзаменахъ при поступленіи въ другія заведенія» И дйствительно, только голодные и холодные, пришибленные судьбою и страдавшіе какими-нибудь недостатками люди пристраивались въ гувернеры къ Матросову: они рады были углу, куску хлба и возможности добыть такъ или иначе кусокъ хлба, правда, не отъ Матросова, а отъ своихъ воспитанниковъ. Въ учителя къ Матросову тоже шли только т люди, которые не брезгали почти даромъ получать большія деньги и брать взятки при тхъ или другихъ экзаменахъ.
— Je m'en vais, monsieur! говорилъ Тёлкинъ французу-гувернеру, господину Прево, покидая пансіонъ не въ урочное время.
— Filez, filez, mon cher! Mais D'oubliez pas un cigare! любезно отвчалъ французъ.
Тёлкинъ дйствительно исчезалъ вечеромъ изъ пансіона, а утромъ подавалъ господину Прево сигару, завернутую въ бумажку… иногда пяти, иногда десятирублеваго достоинства.
— Павелъ Павловичъ, не лзьте! Мы заняты разршеніемъ математическихъ задачъ! кричалъ Поповъ русскому гувернеру Алябьеву, замкнувшись съ товарищами вечеромъ въ отдаленной комнат.
Павелъ Павловичъ отходилъ отъ дверей.
— Ну, а какъ онъ заставитъ отворить и увидитъ, что мы играемъ въ карты? замчалъ кто-нибудь изъ игравшихъ въ ландскнехтъ воспитанниковъ, еще не искусившійся въ обычаяхъ пансіона.
— Такъ я ему, чернильной душ, пущу стуломъ въ голову! сурово ршалъ Поповъ. — Всякаго лакея слушать, что-ли, прикажешь?
— Геенъ зи, геенъ зи! У меня копфшмерценъ, такъ мн не до васъ, пояснялъ гувернеру-нмцу Ивановъ, когда тотъ вечеромъ подходилъ къ его кружку, чтобы прослушать уроки.
Нмецъ грозилъ ему пальцемъ и отходилъ.
— Я его по праздникамъ по Невскому, нмчуру, на рысакахъ катаю и завтраками кормлю, пояснялъ Ивановъ товарищамъ, — такъ много разговаривать не будетъ. Да еслибы и сталъ разговаривать, такъ я такъ-то отцу нажалуюсь, что его въ три шеи отсюда велятъ выгнать и опять съ шарманкой ходить будетъ… Знаемъ мы ихъ, голоштанниковъ! Лопотать только по своему умютъ, а больше ни шиша не знаютъ.
— Ну, братъ, не выгонятъ тоже изъ за тебя, возражали ему иногда товарищи.