Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Княжна поднялась съ мста и своей неврной, ковыляющей походкой начала ходить въ волненіи по комнат. Ея брови сдвинулись, лицо нахмурилось и смотрло сурово. Она не говорила ни слова, покусывая нижнюю губу. Прошло нсколько минутъ тяжелаго молчанія.

— Не сердитесь, что я, можетъ быть, былъ немного рзокъ, началъ Петръ Ивановичъ, прерывая молчаніе. — Но, право…

— Ахъ, перебила его раздражительно княжна какимъ-то ворчливымъ тономъ, — тутъ идетъ дло о спасеніи ребенка, а онъ извиняется передо мной, что въ попыхахъ дурой меня назвалъ!.. Нашелъ время для церемоній!.. Скажи, батюшка, что длать то, что длать? Вотъ въ чемъ весь вопросъ теперь…

— Оставьте покуда въ поко Евгенія, сказалъ Петръ Ивановичъ, — не заставляйте его

здить къ вашимъ роднымъ, пусть онъ доучится этотъ годъ у Матросова — вдь и всего-то мсяцъ до каникуловъ остался — а тамъ пристройте его въ гимназію, не порывая круто связей съ княгиней Марьей Всеволодовной, не заявляя, что случилось что-то, заставляющее спасать мальчугана отъ ихъ круга… Я вамъ и прежде говорилъ о гимназіи, тамъ все-таки лучше, правильне поставлено дло, чмъ въ этихъ вертепахъ педагогическихъ плутней…

— Да вдь не потому я не отдала его въ гимназію, что я ужь совсмъ не врю въ эти заведенія, проговорила Олимпіада Платоновна. — А сами знаете, какое значеніе я придаю родственнымъ связямъ Евгенія съ семьей моего брата. Все думала: умру — не останется на мостовой, не погибнетъ съ голода. Вотъ почему хотлось упрочить эту связь дружбой Евгенія съ дтьми князя…

— Эхъ, Олимпіада Платоновна, бросьте вы мысли о смерти! сказалъ Петръ Ивановичъ. — Живы — ну, и думайте о жизни, а умрете — ну, я останусь, авось ужь не совсмъ негодяемъ окажусь и кое-какъ поддержу Евгенія…

— Свои еще рты хлба просятъ, пробормотала Олимпіада Платоновнй.

— Найдется лишній кусокъ и на Евгенія, отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Да что это мы опять о смерти заговорили! Уныніе только напускаете вы на себя. И не умрете вы до окончанія Евгеніемъ ученія, и не останется онъ нищимъ, потому все-же хоть кое-какія крохи посл васъ останутся…

— Ничего, ничего не останется, все прожито, все на втеръ брошено! проворчала старуха. — Благодтельница вдь я!.. Вонъ тамъ цлая стая салопницъ, всмъ вдь надо дать, чтобы отстали!.. Олимпіада Платоновна вдь добрая, какъ-же ее не обирать!..

Она махнула рукою.

— Да, серьезно проговорилъ Петръ Ивановичъ, — я радъ, что вы заговорили объ этомъ предмет… Не мое дло вмшиваться въ ваши денежныя дла, но вы раздаете деньги немного безъ разбора и нсколько…

Петръ Ивановичъ затруднялся въ выбор выраженій.

— Ну, глупо, глупо! Чего вы выраженія-то подыскиваете! сердито перебила его княжна. — Что вы думаете, что я этого не понимаю сама! Отлично понимаю, а что-же длать, если люди нагло лзутъ съ ножемъ къ горлу, а я… ну, я платье снять съ себя готова, лишь бы отдлаться отъ ихъ плача и воя… Эхъ, голубчикъ, правду вы сказали, что я старый ребенокъ, правду… счеты сегодня сводила, такъ даже страшно стало, столько денегъ уходитъ, сама не знаю, куда уходитъ… Опять и Софь задолжала, и кое что заложила…

Княжна какъ-то безнадежно вздохнула.

— Опеку, опеку надо мной назначить бы надо! проворчала она. — Старая мотовка и больше ничего!

Она была жалка и комична со своими рзкими и въ тоже время добродушными обличеніями самой себя. Петръ Ивановичъ ушелъ отъ нея въ невеселомъ настроеніи духа. Только теперь понималъ онъ вполн, въ какомъ положеніи очутится Евгеній, если вдругъ умретъ Олимпіада Платоновна: у мальчика не останется почти ничего, онъ можетъ попасть въ руки княгини Марьи Всеволодовны или, что нисколько не лучше, будетъ взятъ отцемъ и что изъ него выйдетъ подъ вліяніемъ этихъ людей, это трудно сказать, но врно только то, что хорошаго ничего не можетъ изъ него выйдти въ рукахъ этихъ людей. Невесело было настроеніе и княжны. Ее заботило положеніе Евгенія, ее мучили теперь мысли о ея неумньи жить, ей досаждали теперь воспоминанія о разныхъ мелкихъ долгахъ, которые она уже успла надлать, поддаваясь на разныя просьбы и мольбы и Мари Хрюминой, и Перцовой, и десятка другихъ бдныхъ родственницъ и приживалокъ. Среди этихъ думъ у нея возникали планы начать боле разсчетливую жизнь, затворить двери отъ разныхъ попрошаекъ,

уединиться съ Евгеніемъ въ Петербург, затворить двери отъ гостей и ограничить число прислуги. Но рядомъ съ этими планами явились вопросы: какъ-же отказать Никит Ивановичу, который прослужилъ въ дом съ дтства до сдыхъ волосъ? какъ отдлаться отъ многочисленной родни, которая найдетъ ее везд? какъ устоять передъ слезами и письмами Мари Хрюминой, Перцовой и всхъ этихъ попрошаекъ, осаждающихъ матушку-благодтельцицу? наконецъ, какъ лишить пенсій тхъ людей, которые получаютъ эти пенсіи отъ нея съ незапамятныхъ временъ? Ея положеніе было по истин траги-комичнымъ и ей при воспоминаніи о всей этой шайк обиралъ приходилось только воскликнуть: «куда убгу отъ глазъ твоихъ?» Но боле всего ее заботилъ Евгеній, ей хотлось приласкать и ободрить его, дать ему понять, что скоро для него начнется другая жизнь безъ необходимости вращаться въ кругу опротиввшихъ ему дтей. Она не выдержала и въ этотъ-же день замтила ему:

— А знаешь, Женя, что я придумала. Не нравится мн пансіонъ Матросова. Съ осени, я думаю, лучше перевести тебя въ гимназію…

Евгеній удивился.

— Ты, голубчикъ, все скрытничаешь, продолжала княжна, — а теб, кажется, самому не нравится это училище?..

— Ma tante, мн все равно, отвтилъ онъ, — я ни съ кмъ не схожусь изъ товарищей…

— И богъ съ ними, богъ съ ними! торопливо проговорила княжна. — Длай, какъ теб лучше, какъ теб покойне… Я бы и теперь взяла тебя оттуда, но начнутся толки: почему и зачмъ? Нтъ, ужь лучше потерпи мсяцъ, тамъ придетъ лто, каникулы и будетъ время все обдумать.

Евгеній очень обрадовался и поцаловалъ руку княжны.

— Похудлъ ты у меня за зиму, поблднлъ, проговорила она, любуясь имъ. — Ну, да лтомъ поправишься, Богъ дастъ, подемъ въ Сансуси…

— Ma tante, разв вы не знаете?.. почти съ испугомъ спросилъ онъ.

— Что?

— Туда детъ на лто княгиня Марья Всеволодовна… Ma tante, мы вдь не подемъ съ ними?..

Въ его голос слышалось боязливое ожиданіе отвта.

— Нтъ, нтъ, поспшила сказать княжна, — если они дутъ — мы не подемъ… Я не знала, что они туда дутъ…

Евгеній вздохнулъ свободне.

— Ты очень не любишь Платона и Валерьяна? спросила неожиданно княжна.

Евгеній прямо взглянулъ ей въ глаза.

— Ma tante, вамъ это Петръ Ивановичъ сказалъ? спросилъ онъ, не отвчая на вопросъ.

— Никто мн этого не говорилъ, сказала княжна, не желая выдавать разговора съ Петромъ Ивановичемъ, — но это сейчасъ видно…

— Не люблю, отвтилъ Евгеній.

— Зачмъ-же ты не сказалъ мн этого раньше? Я не заставляла-бы тебя здить къ нимъ, не приглашала-бы ихъ сюда…

Евгеній опять взглянулъ ей прямо въ глаза.

— Ma tante, нельзя-же гнать всхъ, кого я не люблю, сказалъ онъ.

Она разсмялась.

— А ты разв многихъ не любишь? спросила она.

— Всхъ, ma tante, кром васъ, Оли, Софочки и Петра Ивановича, отвтилъ онъ. — Да, всхъ, всхъ!..

Онъ опустился, какъ въ былые дни, на скамейку у ногъ княжны.

— Иногда, ma tante, мн хотлось-бы не видать никого, никого, заговорилъ онъ ласковымъ голосомъ, — и быть только съ вами, съ Олей, съ Софочкой, съ Петромъ Ивановичемъ въ глухой деревн, среди мужиковъ, среди крестьянскихъ ребятишекъ и чтобы кругомъ было такъ тихо, такъ спокойно. Я какой-то странный, ma tante: то мн кажется, что я совсмъ взрослый, что я понимаю все лучше всхъ, а то я длаюсь такимъ смшнымъ, какъ маленькій ребенокъ… Вотъ третьяго дня я ходилъ къ Ол. Вы помните, какой чудесный день былъ третьяго дня — и солнце, и тепло, и весной, пахло. Я вышелъ отъ Оли изъ Смольнаго и пошелъ въ Нев, тамъ уже началось такое движеніе, мужики на баркахъ, лодки снуютъ, пароходы мелькаютъ, зелень начинаетъ появляться, все солнцемъ залито, среди говора народа откуда-то псни рабочихъ слышатся… Я прислъ, засмотрлся на все это, заслушался и вдругъ потянуло меня туда, къ намъ, въ Сансуси, въ нашъ покинутый рай… Я, ma tante, расплакался…