Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Потомъ отъ философскихъ толковъ о природ он перешелъ къ разсказу о политическомъ процес, гд онъ защищалъ нсколькихъ подсудимыхъ. Въ числ ихъ оказался одинъ семинаристъ товарищъ Рябушкина и Петръ Ивановичъ заинтересовался подробностями этого процеса. Адвокатъ расхваливалъ своего кліента и сильно либеральничалъ. На блоостровой станціи онъ довольно просто и радушно предложилъ Петру Ивановичу выпить и посл второй рюмки уже совсмъ дружескимъ тономъ замтилъ ему:

— А я сразу угадалъ, что вы никогда не занимались юридическими науками.

— Да не занимался, сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Если бы вы занимались ими, вы не обвиняли бы меня за то, что я защищаю не только какихъ-нибудь политическихъ преступниковъ, но и такихъ лицъ, какъ этотъ мерзавецъ Хрюминъ, сказалъ господинъ Анукинъ. — Что такое и политическіе преступники, и эти простые мошенники Хрюмины? Продукты и жертвы времени, современнаго общественнаго

строя, одинаково заблуждающіеся люди, жалкіе въ своихъ заблужденіяхъ. Не кара ихъ важна для общества, а важно устраненіе причинъ, вслдствіе которыхъ они являются. Вотъ та точка зрнія, на которой долженъ стоять каждый изъ насъ. Да еще одинъ изъ нашихъ величайшихъ писателей замтилъ: это еще вопросъ, кто кого тутъ убилъ: жена-ли мужа или мужъ жену. Это онъ замтилъ, по поводу убійства въ семь герцоговъ дю-Пралэнъ или въ семь Лафаржей, не помню теперь. Но дло не въ лицахъ, а въ глубокомъ смысл этой фразы. Дйствительно, чмъ виноватъ какой-нибудь Хрюминъ, что все, воспитаніе, обстановка, среда, вело его къ легкомысленному отношенію къ своимъ обязанностямъ? Онъ гадокъ, низокъ, пороченъ, но казните0же и тхъ, кто его сдлалъ такимъ, казните ихъ прежде, чмъ казнить его. Вотъ-съ та истинно гуманная точка зрнія, на которой долженъ стоять каждый адвокатъ.

Потомъ, закуривъ сигару уже въ вагон и небрежно от кинувшись на диванъ, господинъ Анукинъ продолжалъ:

— Кром того, въ дл Хрюмина есть нсколько чисто юридическихъ вопросовъ, которые крайне важно разъяснить въ интересахъ общества. Наши банки стоятъ еще на шаткихъ основаніяхъ, многое въ нихъ еще спутанно и неясно, произволу разныхъ членовъ правленія, разныхъ директоровъ данъ слишкомъ большой просторъ. Путемъ судебнаго слдствія, путемъ судебнаго разбирательства надо разъ и навсегда разъяснить, что законно и что незаконно въ поступкахъ тхъ или другихъ изъ банковскихъ дльцовъ. Вотъ хоть бы этотъ Хрюминъ: онъ былъ только орудіемъ въ рукахъ ловкихъ заправилъ. Представляется теперь вопросъ: имлъ-ли онъ право не исполнять ихъ требованій? поступалъ-ли онъ не законно, исполняя незаконныя приказанія и требованія начальствующихъ лицъ? какимъ путемъ могъ онъ пресчь ихъ незаконныя дйствія?

Онъ пустилъ струйку дыма, граціозно потянулся и проговорилъ:

— Вы, конечно, не стоите за доносы? Ну-съ, а между тмъ при современныхъ порядкахъ въ банковскомъ, да и во всякомъ другомъ дл въ томъ положеніи, въ которомъ стоялъ Хрюминъ, онъ долженъ былъ или бросить мсто, или доносить… Конечно, вы скажете, что онъ долженъ былъ бросить мсто. Но, батенька, спросите себя откровенно: всегда-ли вы бросали мсто, видя, что вы или даромъ берете деньги, или что вы не такъ длаете дло, какъ слдуетъ… Вы учитель, кажется?

— Да.

— Вроятно, преподаете русскій языкъ или исторію?

— И то, и другое.

— Прекрасно. Ну-съ, то-ли вы говорите на урокахъ исторіи, что вы думаете, или то, что вы должны, что вы имете право говорить въ предлахъ данной програмы и даннаго направленія?..

— Я…

Господинъ Анукинъ не далъ Петру Ивановичу времени отвтить.

— Вы во всякомъ случа говорите только половину истины, если не лжете, сказалъ онъ. — А половина истины… вы простите меня за откровенность… половина истины хуже лжи. На урокахъ русской словесности что вы читаете? Державина и Ломоносова, которыхъ вы ни цните ни въ грошъ для современной жизни, и молчите о Некрасов, котораго вы ставите очень высоко, молчите, потому что не находите удобнымъ говорить о немъ, какъ о поэт, не входящемъ въ програму? Преподавать такъ — конечно, вы сознаетесь въ этомъ въ глубин души значитъ толочь воду въ ступ и вы ее толчете, толчете изо дня въ день, изъ года въ годъ… Жрать, батенька, надо, жрать!

Поздъ подъзжалъ къ Петербургу.

— Знаете что. Подемъ къ Палкину! сказалъ господинъ Анукинъ. — Иногда бываютъ минуты, когда готовъ напиться до зеленаго змія, потому что наша жизнь…

Онъ безнадежно махнулъ рукою…

— И жизнь подлая, и мы вс подлецы!

II

Петръ Ивановичъ хотлъ забросить сакъ съ серебромъ къ своей матери и уже потомъ хать къ Палкину, но господинъ Анукинъ не далъ ему и слова выговорить.

— Чего вы старуху то тревожить будете; нежданно, негаданно, на ночь глядя, прідете, сказалъ онъ, — Забросьте мшокъ ко мн, подемъ потомъ къ Палкину, переночуете посл у меня, — я вдь на холостую ногу живу, — а тамъ завтра и обдлаете дло. Мы, батенька, русскіе сердечные люди, такъ намъ нечего церемоніи разводить. Я самъ сердечный человкъ и люблю сердечныхъ людей.

Петръ Ивановичъ согласился. Онъ тоже былъ сердечный человкъ и любилъ сердечныхъ людей, особенно посл двухъ-трехъ рюмокъ вина. Правда, онъ былъ человкъ «съ хитрецой», но какіе-же русскіе сердечные люди, особенно изъ бурсаковъ,

бываютъ «безъ хитрецы»? Черезъ полчаса оба сердечные человка сидли у Палкина за бутылкой и вели оживленную бесду, предварительно выпивъ по рюмк водки и закусивъ у буфета. Господинъ Анукинъ былъ у Палкина своимъ человкомъ: онъ называлъ буфетчика Махаиломъ Ивановичемъ, его слуги называли Николаемъ Васильевичемъ. Петра Ивановича особенно интересовала исторія родителей Евгенія и господинъ Анукинъ, сообщивъ прежде всего въ прилив откровенности, какъ онъ тоже въ юности всякой грязи нахлбался, какъ онъ потомъ «мытарствовалъ въ качеств помощника присяжнаго», какъ ему удалось «слезами пронять судей и одного подлеца оправдать», какъ съ этого подлаго дла «онъ жить началъ», перешелъ затмъ къ исторіи, Хрюминыхъ. Это была интересная и новая для Рябушкина исторія.

— Евгенія Александровна, разставшись съ своимъ благоврнымъ, сошлась съ Михаиломъ Егоровичемъ Олейниковымъ, тоже у насъ присяжнымъ повреннымъ былъ, говорилъ Анукинъ. — Сошлась она съ нимъ за неимніемъ лучшаго любовника и пошла по клубамъ. Я ее еще на первыхъ порахъ ея свободнаго житія видлъ: хорошенькая бабенка была, теперь только немного толстть начала, да на русскую купчиху смахиваетъ, а то просто французской кокотой выглядла. Стала она въ клубахъ играть въ водевиляхъ да въ живыхъ картинахъ позировать, ну, и нашла покупателей на этой выставк. Втрогонства, правда, у нея много было, такъ не сразу она въ настоящую колею попала. Разъ, помню, увлеклась она какимъ-то александринскимъ лицедемъ; такъ себ — херувимъ съ вербы, не за нимъ, не передъ нимъ ничего нтъ, а лицо смазливое, ребячье, ну, и врзалася она въ него; въ живыхъ картинахъ съ нимъ Венеру и Адониса изображать вздумала. Баронеса фонъ-Шталь и баронъ — это наши маклера по амурной части — просто рукой махнули, когда узнали объ этомъ: «ничего, молъ, путнаго эта бабенка не сдлаетъ, ей капиталы въ руки лзутъ, а она сантиментами занимается…»

— А что-же Олейниковъ? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Олейниковъ, батенька, человкъ странный, свихнувшійся, сказалъ господинъ Анукинъ. — Мы вс ждали, что изъ него длецъ-кулакъ выйдетъ, сухой, жосткій, прошколенный жизнью, и ошиблись. Во всемъ онъ такимъ и былъ, но какъ дло касалось Евгеніи Александровны, такъ и становился онъ тряпкой. Да вотъ вамъ примръ. Когда увлеклась она этимъ александринскимъ херувимомъ и Венеру съ этимъ Адонисомъ изобразить ршилась, Олейниковъ волосы на себ рвалъ, убжалъ изъ клуба, нарзался, какъ сапожникъ, здсь у Палкина, перебилъ дома зеркала и только объ одномъ и сокрушался, что она его броситъ. «Пусть, говоритъ, измняетъ, но только не бросаетъ!» Это, знаете, что-то роковое: впервые, видите-ли, онъ встртилъ такую разнузданную да страстную женщину, которая съумла расшевелить и разжечь даже его сухую и черствую натуру, ну, и не хватало у него силъ разойдтись съ ней. Просто, и смшно, и жалко было смотрть на него въ это время ея первой измны: вздумалъ онъ ее бросить, а черезъ недлю, отощалый и униженный, явился къ ней и у ногъ ея себ-же прощенье вымаливалъ. И вдь что вы думаете, самъ-же себя призналъ виновнымъ: и мало то онъ ей выказываетъ ласки, и недостаточно то онъ заботится о ея комфорт, и мучаетъ-то онъ ее ревностью, все на себя принялъ. Ну, простила, плакала вмст съ нимъ, медовый мсяцъ примиренья опять пережили, а тамъ… Онъ дло какое-то подлое взялъ защищать ради большого гонорара, а она съ какимъ-то офицерикомъ пантомимъ любви опять разыграла и опять не особенно выгодно, такъ какъ получила въ подарокъ только сомнительные векселя. Олейниковъ опять напился у Палкина, но дома уже не бушевалъ, а покорно вынесъ головомойку за то, что онъ «вдобавокъ ко всмъ прелестямъ еще и пьетъ!..»

Господинъ Анукинъ осушилъ стаканъ.

— Да-съ, батенька, людская натура полна противорчій, замтилъ онъ докторальнымъ тономъ. — Никакіе Шекспиры, никакіе Гюго не знаютъ этого такъ хорошо, какъ мы, адвокаты, передъ которыми выворачивается на изнанку вся душа человка. Вотъ этотъ юный кулакъ по натур, практикъ во всей предшествовавшей жизни, заплясалъ подъ дудку смазливой бабенки, пить началъ съ горя, грязныя дла сталъ обдлывать, дошелъ до того, что промоталъ ввренныя ему деньги и теперь исключенъ даже изъ состава присяжныхъ повренныхъ. А она, — это тоже курьезный экземпляръ, — глупая бабенка, поддающаяся только вліянію своей распущенности, живущая порывами своего темперамента, обдлываетъ длишки: одного любовника заставляетъ содержать своихъ дтей, другого заставляетъ разоряться на содержаніе ея особы, третьяго довела до пьянства и держитъ при себ, какъ собаченку, которую можно и ласкать, и бить во всякое время. Теперь она захватила въ свои лапы одного финансоваго туза въ почтенныхъ лтахъ и въ почтенномъ чин и говоритъ ему: «посмотри, какъ похожъ на тебя нашъ Коля», — такъ зовутъ-съ ея сына, на содержаніе котораго платитъ какой-то богатый офицерикъ! Это, я вамъ скажу, просто комедія!