Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Да, да, батенька, подтянуться надо! Распустились мы съ вами! Сансуси въ насъ еще сидитъ!.. Истинно мы русскіе люди, теплоты въ насъ сердечной много до расплывчивости… Вотъ вы зубрить начнете, а я тоже за работу примусь. Вертится въ голов этакій планъ работишки ученой. Она, можетъ быть, и не важная выйдетъ, а все таки не безполезная для общества. Матерьялецъ вотъ соберу, оборудую все, какъ слдуетъ, и тисну. Тоже не боги же горшки-то обжигали. Отчего и намъ въ писательство педагогическое не пуститься?

И Петръ Ивановичъ развивалъ планъ своей работы. И Евгеній, и онъ мечтали, каждый по своему, каждый во имя своихъ особенныхъ мотивовъ, о новой жизни для себя.

IV

Судьба, казалось, сжалилась надъ Евгеніемъ и его, жизнь потекла боле мирно, ровно и правильно. Княжна Олимпіада Платоновна наняла въ Петербург

очень небольшую квартиру, отдала Евгенія въ гимназію и при первомъ-же посщеніи княгини Маріи Всеволодовны довольно рзко и твердо замтила, что Евгенію нтъ времени здить по гостямъ, что онъ сильно занятъ уроками и что вообще она, княжна Олимпіада Платонова, находитъ, что ея мальчику нужне всего привыкать къ скромной и небогатой жизни, не сближаясь съ тмъ кругомъ, къ которому въ будущемъ онъ, вроятно, не будетъ принадлежать.

— Онъ слишкомъ бденъ, чтобы пріучаться къ роскоши и блеску, замтила княжна. — И сверхъ того, посл продлокъ его отца ему просто неудобно вращаться въ том кругу, гд люди постоянно могутъ задть его самолюбіе, напомнивъ ему объ этой исторіи.

Княгиня заспорила, но княжна была на этотъ разъ какъ-то особенно суха, говорила холодно и не поддавалась ни на какіе доводы.

— Что-же ужь не думаешь-ли ты сдлать изъ него какого-нибудь санкюлота, или… какъ ихъ нынче называютъ?.. нигилиста? сказала княгиня. — Вдь съ кмъ-нибудь да долженъ-же онъ сойдтись: ну, не сойдется съ нашимъ кругомъ, такъ попадетъ въ кружокъ какихъ-нибудь господъ въ род… какъ его зовутъ, этого семинариста, что жилъ у тебя?..

— И слава Богу, по крайней мр, ни развратникомъ, ни воромъ не сдлается, замтила коротко княжна.

— Изъ него что-нибудь худшее могутъ сдлать. Теперь время такого броженія умовъ. Какія идеи ему внушатъ! сказала княгиня и прибавила со вздохомъ:- Ахъ, Olympe, я вижу, что ты плохая воспитательница. Погубишь ты мальчика!

Олимпіад Платоновн очень хотлось высказать рзко и прямо все, что она думала о воспитательныхъ способностяхъ самой княгини, но она благоразумно удержалась отъ этого и свиданіе двухъ родственницъ окончилось холодно, но мирно. Княгиня ухала съ грустнымъ выраженіемъ лица, скорбя въ душ о будущей неизбжной гибели Евгенія и сожаля, что она не могла ничего сдлать для его спасенія. Спасать всхъ и каждаго — это была житейская задача, миссія княгини Маріи Всеволодовны; такъ, по крайней мр, думала сама княгиня. Но княжна — это вс знали — была упряма и съ ней было трудно сладить, когда она на что-нибудь ршилась. На время вслдствіе этого и княжну, и Евгенія оставили въ поко.

Для Евгенія настало лучшее время его жизни: онъ учился, читалъ, посщалъ Петра Ивановича; иногда онъ здилъ съ теткой и Рябушкинымъ въ оперу, въ ложу; порою онъ и Рябушкинъ забирались просто въ театръ «на верхи». Мало-по-малу въ дом Рябушкина и въ гимназіи у Евгенія завязались знакомства среди юношей, съ грхомъ пополамъ пробивавшихъ себ дорогу. Среди молодежи вяло иною жизнью, инымъ духомъ, чмъ въ кружк разныхъ богачей и баловней пансіона Матросова. Здсь такъ или иначе, ошибочно или врно, шли толки о литератур, о разныхъ вопросахъ, уже волновавшихъ и интересовавшихъ эту молодежь. Толки о кокоткахъ, рысакахъ и оргіяхъ, все то, чмъ занимались юноши въ пансіон Матросова и въ кружк князьковъ Дикаго, отошли здсь на самый задній планъ. Бдность и трудъ волей-неволей наводятъ на боле существенные, боле плодотворные вопросы, кого тснятъ и давятъ, кругомъ кого вчно слышатся жалобы, тотъ невольно задумывается надъ вопросами: «отчего и почему?» Если не вся молодежь, окружавшая теперь Евгенія, была безупречна и серьезна, то во всякомъ случа у него явилась теперь возможность выбора товарищей, чего не было у него въ то время, когда онъ волей-неволей долженъ былъ сходится съ тми, съ кмъ встрчался въ дом княгини Марьи Всеволодовны и въ пансіон Матросова. Теперь иногда Евгеній засиживался до поздней ночи у Петра Ивановича, прислушиваясь къ оживленнымъ спорамъ молодежи или выслушивая длинные и интересные для него разсказы матери Рябушкпна о житейскихъ невзгодахъ. Онъ началъ узнавать будничную жизнь съ ея тревогами и несчастіями и мало-по-малу эта жизнь начала ослаблять въ немъ привычку вчно думать только о себ, няньчиться только со своими личными печалями. Онъ увидалъ, что другимъ живется еще хуже, что эти другіе очень бодро выносятъ горе и еще находятъ силы думать и заботиться о счастіи и благ ближнихъ, общества, народа. Разъ выслушавъ разсказъ старушки Рябушкиной о томъ, какъ приходилось ей и полы мыть, и блье стирать, чтобы поддержать семью, онъ замтилъ:

— Какъ вы это все вынесли!

— Ну что я! простодушно проговорила она. — И умерла-бы, такъ не большая

была бы потеря. Хотлось вотъ только дтокъ-то на ноги поставить, ихъ отъ горькой доли спасти хотлось. Я-то о себ тогда и не думала, обтерплась.

Онъ удивлялся этой самоотверженной любви и думалъ: «вотъ настоящая мать! только материнское чувство и можетъ дать силы на такой подвигъ».

Но въ другой разъ онъ слышалъ простой разсказъ одного студента; студентъ разсказывалъ о сестр своего товарища, которая, кончивъ курсъ въ институт, пошла въ сельскія учительницы и вотъ уже четвертый годъ живетъ въ глуши, терпитъ и холодъ, и нужду, сама стряпаетъ, шьетъ, стираетъ свое блье и ни жалобы, ни упрека на свою судьбу.

— Я налюбоваться на нее не могу, что за энергичная женщина изъ нея вышла, замтилъ студентъ. — Вся отдалась ребятишкамъ, народу и ни разу не пошатнулась на избранной дорог. Это своего рода подвижничество.

— Да, и много безкорыстной любви къ ближнимъ и твердой вры въ пользу своей работы нужно имть, чтобы выносить такую жизнь, сказалъ Петръ Ивановичъ.

Евгеній глубоко призадумался и надъ этимъ явленіемъ, уже совершенно новымъ для него, и въ его голов мелькали мысли: «а гд та любовь къ людямъ въ немъ самомъ, которая дала бы ему силы принести себя всего на жертву ближнимъ, гд то дло, въ которое онъ могъ бы поврить такъ, чтобы не замчать своихъ личныхъ невзгод, одушевясь одной задачей, одной цлью служить другимъ?» Въ такія минуты передъ нимъ возставалъ снова знакомый ему образъ рыцаря печальнаго образа, добродушнаго Донъ-Кихота. Тотъ тоже врилъ въ свое дло и отдалъ всего себя этому длу. Что-же и это Донъ-Кихоты? Да, можетъ быть. Забыть все личное, забыть себя ради извстной идеи, ради извстнаго дла можно только тогда, когда сдлаешься хотя отчасти Донъ-Кихотомъ. Разница между этими людьми и рыцаремъ печальнаго образа только въ томъ, что эти люди воюютъ не съ втряными мельницами. Иногда слушая разсказы объ этихъ самоотверженныхъ людяхъ, Евгеній впадалъ въ уныніе, упрекая себя въ эгоизм, въ черствости, въ недостатк любви къ ближнимъ; порой, напротивъ того, эти толки подбадривали его и ему казалось, что и онъ самъ въ конц концовъ выработается въ человка, который найдетъ высокую цль въ жизни и съуметъ послужить ближнимъ. Въ такія минуты свтлыхъ надеждъ онъ говорилъ себ, что онъ иметъ вс средства къ тому, чтобы сдлаться полезнымъ членомъ общества. Еще бы! онъ жилъ безъ стсненій; онъ могъ учиться всему, чему угодно; онъ могъ идти тмъ путемъ, какой ему понравится; много-ли людей стоитъ въ такомъ счастливомъ положеніи, какъ онъ! О, какъ онъ былъ благодаренъ княжн, какъ высоко онъ цнилъ ея отношенія къ нему, полныя теплоты и доврія! А отецъ? А мать? Что ему за дло до нихъ; они боле не вернутся къ нему; они боле не вернутъ его къ себ! Онъ надялся на это, онъ врилъ въ это, онъ заставлялъ себя не думать боле о нихъ. И каждый новый день все боле и боле утверждалъ его въ этомъ убжденіи, такъ какъ ни объ отц, ни о матери не было ни слуху, ни духу. Какъ-то Петръ Ивановичъ въ минуту шутливаго расположенія духа, съ насмшливой улыбочкой замтилъ Евгенію, мечтавшему о будущей дятельности:

— А можетъ быть, фатеръ съ мутершей не позволятъ вамъ идти туда, куда вздумается,

— Ахъ, Петръ Ивановичъ, мертвые изъ могилъ не встаютъ, отвтилъ, смясь, Евгеній. — Они такъ счастливы въ своемъ раю, что имъ некогда думать о насъ гршныхъ.

— Наконецъ-то вы додумались до этого, весело сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Да, да, именно «наконецъ-то!» сказалъ Евгеній. — Если-бы я могъ до этого додуматься раньше, было-бы лучше. А то ради нихъ я только со своей персоной и возился, только о ней и думалъ…

Собесдники перемнили разговоръ и Евгенію самому казалось даже странно, что теперь напоминаніе объ отц и матери не пробуждало въ его сердц ни боли, ни скорби. «Слава Богу, теперь я, дйствительно, отрзанный ломоть», говорилъ онъ мысленно. «Отрзанный ломоть», — да, онъ точно былъ отрзаннымъ ломтемъ и въ отношеніи отца и матери, и въ отношеніи разныхъ Мари Хрюминыхъ, князей Дикаго и тому подобныхъ людей.

Мари Хрюмина, захавъ однажды къ Олимпіад Платоновн, очень удивилась, увидавъ Евгенія въ измятой коломянковой блуз и съ руками, на которыхъ были слды мдныхъ опилокъ.

— Извините, кузина, что не подаю руки: сейчасъ точилъ мдь и выпачкалъ руки, сказалъ ей Евгеній.

— Что это ты въ кузнецы готовишься? спросила она съ гримасой.

— Отчего-же и нтъ, отвтилъ онъ. — Не всмъ-же готовиться въ гвардію.

Она поморщилась и спросила Олимпіаду Платоновну, для чего это Евгеній «что-то тамъ пилитъ и точитъ». Княжна коротко объяснила, что при сидячей гимназической жизни физическій трудъ полезенъ.

— Но онъ какимъ-то мужикомъ начинаетъ выглядть, сказала Мари Хрюмина.