Чужие грехи
Шрифт:
Онъ позвалъ лакея и потребовалъ счетъ. Просматривая счетъ, господинъ Анукинъ накинулся на лакея, доказывая послднему, что онъ не лъ «бутербродовъ съ свжей икрой» и что «платить за нихъ онъ не станетъ».
— Такъ и скажи Михаилу Ивановичу! Такъ и скажи! Это чортъ знаетъ что такое! Вчно что-нибудь прибавите!
Лакей покорно выслушалъ брань и также покорно проговорилъ:
— Слушаю-съ, Николай Васильевичъ!
Черезъ дв минуты онъ принесъ новый счетъ и господинъ Анукинъ опять сталъ его просматривать.
— Ага! Бутерброды-то убрали! проговорилъ онъ. — Меня, братъ, не проведешь! На другихъ насчитывай, а не на меня!
Затмъ онъ выбросилъ на столъ нсколько бумажекъ и всталъ. Лакей началъ торопливо рыться въ карман, чтобы дать пять рублей сдачи, но господинъ Анукинъ, не обращая на него вниманія, уже направлялся къ выходу. Лакей кланялся сзади его. Два другіе лакея бжали отворить передъ нимъ двери.
— А знаете что, проговорилъ Рябушкинъ. — Съ вашей философіей невольно
— А вы раньше-то до этого не додумались? съ усмшкой спросилъ господпнъ Анукинъ. — Вы-бы вонъ спросили хоть этого лакея: могъ-ли-бы онъ существовать, если-бы не прикидывалъ къ счету лишней порціи закуски да лишней рюмки водки, или не гнулся-бы въ дугу передъ тми постителями, которые даютъ больше на водку, — и онъ-бы вамъ сказалъ, что не покривишь душой — жрать нечего будетъ.
III
На третій день посл прізда Петра Ивановича въ Петербургъ вечерній поздъ финляндской желзной дороги снова уносилъ молодого человка обратно въ Выборгъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ непривычную усталостъ, тяжесть въ голов, у него, какъ будто посл болзни, ныло все тло. Уснуть, однако, онъ не могъ. Ему вспоминались событія двухъ прошедшихъ дней, какъ какой-то глупый и тяжелый сонъ, неизвстно почему и для чего приснившійся. Вечеръ, проведенный съ господиномъ Анукинымъ у Палкина, потомъ обдъ съ господиномъ Анукинымъ у Бореля, дале попойка и кутежъ съ господиномъ Анукинымъ въ обществ какихъ-то неизвстныхъ мужчинъ и женщинъ, все это проходило передъ глазами Рябушкина, какъ какой-то кошмаръ. Порой Рябушкинъ съ озлобленіемъ бормоталъ: «и какой чортъ дернулъ меня хороводиться съ нимъ!» Порой по его лицу скользила усмшка при воспоминаніяхъ о разныхъ выходкахъ и безобразіяхъ господина Анукина и Петръ Ивановичъ мысленно говорилъ: «а все-таки интересный субъектъ!» Дйствительно, господинъ Анукинъ былъ субъектъ интересный. Онъ походилъ на опьянвшаго на пиру дикаря, почувствовавшаго, что у него въ карман есть груда денегъ, на которыя онъ можетъ купить все, что вздумаетъ. Онъ еще спорилъ, увидавъ въ трактирномъ счет прибавленный лишній «бутербродъ съ свжею икрой», и въ тоже время бррсалъ по пяти рублей «на водку» слуг. Онъ еще хвасталъ имвшимися въ его карман деньгами, какъ мальчишка, впервые имвшій въ рукахъ большія деньги, и въ тоже время умлъ уже кутить и прожигать деньги не хуже самаго опытнаго кутилы. Онъ говорилъ, какъ крайне разсчетливый человкъ, что «онъ беретъ у Олимпіады Платоновны деньги потому, что своихъ денегъ на дло Хрюмина вовсе не желаетъ тратить, такъ какъ он, положимъ, и возвратятся наврное Евгеніею Александровною, но вдь она можетъ внезапно умереть и тогда простись со своими деньгами», но въ то-же время, смотря, повидимому, такъ практически на дло, дйствуя такъ осторожно, онъ бросалъ деньги зря во время попойки и чуть не закуривалъ папиросы кредитными билетами, твердя въ пьяномъ вид всмъ и каждому: «душка, бери у меня деньги!» Онъ высокомрно и небрежно толковалъ о своихъ высокихъ связяхъ, о своихъ крупныхъ длахъ и въ тоже время наивно замтилъ Петру Ивановичу, встртивъ ночью на улиц какую-то подозрительную личность: «вотъ одинъ изъ нашихъ кормильцевъ; я съ защиты такого вотъ жулика жить началъ; плакалъ, батенька, защищая его, ну, и пронялъ одного комерсанта-мошенника, сообразившаго, что если я даромъ такъ плакать умю, такъ за деньги всю камеру слезами затопить могу». Изъ того, что видлъ и слышалъ Петръ Ивановичъ въ эти два дня онъ вынесъ какое-то новое впечатлніе: передъ нимъ былъ мщанинъ, только что попавшій въ дворянство, бднякъ, только что дорвавшійся до денегъ, голодный, только что продравшійся къ столу со всевозможными яствами и винами; наглое самомнніе, безпредльная хвастливость, пусканье пыли въ глаза и задоръ выскочки смшивались здсь съ безшабашностью, съ необузданностью и размашистостью широкой русской натуры; когда эта личность говорила: «вс, батенька, жрать хотятъ», — въ голов невольно шевелилась мысль, что такіе люди чмъ больше жрутъ, тмъ больше чувствуютъ апетита, — волчьяго, неутолимаго, безпредльнаго апетита. Неизвстно почему, при воспоминаніи объ этой личности въ голов Петра Ивановича мелькнули воспоминанія о совершенно противоположныхъ знакомыхъ ему личностяхъ — о нсколькихъ товарищахъ и однокашникахъ, ярыхъ спорщикахъ въ семинаріи, страстныхъ искателяхъ полезнаго дла, людяхъ, ходившихъ чуть не безъ сапогъ и мене всего думавшихъ именно о томъ, что они ходятъ почти безъ сапогъ. Что общаго между ними и господиномъ Анукинымъ? Разв только то, что и они были горячими спорщиками, что и они проповдовали цлый философскія системы, что и они вдавались теоретически въ такія-же крайности, какъ господинъ Анукинъ, съ тою только разницею, что все казавшееся господину Анукину блымъ они, вроятно, признали-бы чернымъ и все казавшееся имъ блымъ непремнно было-бы названо имъ чернымъ; наконецъ, была у нихъ и у господина Анукина еще одна общая черта: господинъ Анукинъ думалъ, что будущее принадлежитъ людямъ его сорта; они думали, что будущее принадлежитъ имъ или, врне сказать, тмъ бднякамъ, вопросъ о которыхъ боле всего занималъ ихъ. Размышляя такимъ образомъ, перескакивая съ предмета на
Онъ довольно коротко объяснилъ княжн, что онъ исполнилъ ея порученіе, перекинулся парою словъ съ Евгеніемъ и поспшилъ добраться до постели, отлагая вс разсказы и бесды до слдующаго дня. За то на слдующій день онъ очень долго бесдовалъ съ княжною, передавъ ей вс подробности разсказа господина Анукина объ Евгеніи Александровн. Отправившись на прогулку съ Евгеніемъ, Петръ Ивановичъ замтилъ вскользь и юнош, что теперь наврное и Владиміръ Аркадьевичъ, и Евгенія Александровна никогда не потревожатъ боле своихъ дтей.
— Вы узнали что-нибудь и о моей матери? спросилъ быстро Евгеній.
— Да, отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Живетъ она себ отлично въ Петербург, ни въ чемъ не нуждается, у нея новая семья, значитъ, ей не до васъ…
— Ну, такъ и Богъ съ ней!.. проговорилъ Евгеній и прибавилъ:- Я очень радъ, очень радъ, что она такъ живетъ… Я совсмъ мечтателемъ какимъ-то живу, гд-то въ облакахъ ношусь… Знаете, Петръ Ивановичъ, что меня всегда мучило? Мн все казалось, что она погибаетъ въ нищет, что она страдаетъ, что она не сметъ явиться къ намъ… И такъ мн было тяжело, когда приходили въ голову эти мысли… Это все сказки да романы навяли… Ну, а счастлива — и слава Богу!..
Наступила пауза.
Черезъ минуту Петръ Ивановичъ заговорилъ снова наставительнымъ, серьезнымъ тономъ о томъ, что пора и Евгенію и ему самому, Петру Ивановичу, серьезне подумать лично о себ и не метаться изъ стороны въ сторону. Онъ говорилъ на эту тему довольно пространно и довольно долго, подсмиваясь надъ думами и заботами Евгенія «о папаш и мамаш, которые плевать на него хотли», и бичуя очень сильно самого себя за неустойчивость, за неумнье устроиться прочно, за отсутствіе энергіи. Это было не то лекція, не то покаяніе, закончившееся продолжительнымъ молчаніемъ съ обихъ сторонъ.
— А славная сегодня погода, жаль что мы Олю не прихватили съ собою, проговорилъ наконецъ Петръ Ивановичъ.
— Воротимтесь за нею, предложилъ Евгеній. — Мы съ вами точно заговорщики все вдвоемъ ходимъ, а она, бдняжка, все одна около ma tante въ саду…
— Ну, она нигд не скучаетъ, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Везд найдетъ кого-нибудь, къ кому приласкаться можно или съ кмъ посмяться можно…
— Вотъ, Петръ Ивановичъ, когда она выростетъ, женитесь на ней, проговорилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ расхохотался.
— Съ чего это вамъ пришло въ голову? Ха, ха, ха! Въ сваты записался!.. И кого сватаетъ: меня и Олю! Ха, ха, ха!
— А что, разв вы не женились-бы на ней? спросилъ, улыбаясь, Евгеній. — Она хорошенькая!
— Да отстаньте вы, мн никогда и въ голову не приходила такая чепуха, отвтилъ Петръ Ивановичъ, пожимая плечами.
— А жаль, Петръ Ивановичъ, вы такой добрый и честный, Оля тоже добрая, она васъ знаетъ и вы ее хорошо знаете, уже серьезно говорилъ Евгеній. — Вы были-бы счастливы и ma tante…
— Что это вы ребячетесь! уже немного раздражительно перебилъ его Петръ Ивановичъ. — То вы, какъ старикъ, разные высокіе вопросы поднимаете, то, точно малолтокъ, разныя глупости болтаете.
— Отчего-же это глупости? настойчиво приставалъ Евгеній.
— А оттого, что Ол о куклахъ еще нужно думать, а не о женихахъ, отвтилъ Рябушкинъ.
— Пусть она и думаетъ о куклахъ, сказалъ Евгеній, — я вдь это не ей, а вамъ сказалъ.
— Ну, и хорошо, и хорошо! нетерпливо сказалъ Рябушкинъ. — Довольно объ этихъ пустякахъ!
Въ эту минуту они подходили къ дому. Оля завидла ихъ и побжала къ нимъ на встрчу. Это была уже довольно высокая, стройная и полненькая двочка съ румянымъ здоровымъ лицомъ, съ большими голубыми глазами, съ густыми темнорусыми волосами, заплетенными по-русски въ одну косу, съ улыбающимися губками, съ живыми движеніями.
— Зачмъ вернулись? Что забыли? Говорите, говорите, я принесу! кричала она, сбгая съ терасы къ брату и Петру Ивановичу.
— Мы за тобой вернулись. Пойдемъ въ садъ барона Николаи, сказалъ Евгеній.