Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Я очень рада, что у него такой здоровый видъ, отвтила еще боле сухо княжна.

Въ другой разъ Евгеній встртился съ князьками Дикаго въ курительной комнат русской оперы. Онъ былъ въ той-же коломянковой блуз, потому что сидлъ съ товарищами «на верхахъ», гд очень жарко. Князьки удивились наряду кузена, удивились тому, что онъ сидитъ въ райк, удивились, что онъ видлъ ихъ и не зашелъ къ нимъ въ ложу.

— Ты, врно, стсняешься, что ты такъ одтъ, тономъ взрослаго сказалъ Валеріанъ Дикаго. — Но у насъ ложа съ аванложей и тебя никто не замтитъ…

— Да для чего-же я пойду туда? спросилъ Евгеній.

— Но тамъ maman, внушительно отвтилъ Валеріанъ. — Она будетъ недовольна, что ты не зашелъ въ ложу, зная, что мы здсь…

— Я думаю, ей нтъ ровно никакого дла до меня, сказалъ Евгеній. — А впрочемъ, можете ей засвидтельствовать мое почтеніе.

Онъ засмялся и прибавилъ:

— Ну, а вы все по старому носите личину смиренномудрія и кутите на сторон, надувая почтенную княгиню?

Платонъ захихикалъ глупымъ смхомъ, а Валеріанъ серьезно замтилъ небрежнымъ тономъ:

— Нельзя-же откровенничать, если она не понимаетъ потребностей молодости!

Родственники

раскланялись и разошлись. Была еще одна встрча Евгенія съ князьками Дикаго, но Евгеній постарался просто ускользнуть отъ нихъ, сдлавъ видъ, что онъ ихъ не видалъ. Ему все сильне и сильне хотлось порвать со всми этими людьми всякую связь; ему страстно хотлось уничтожить, забыть все, что напоминало объ этой связи съ отцомъ, съ матерью, съ Хрюмиными, съ Дикаго. Въ его поведеніи, въ его способ объясняться, въ его манерахъ, начало слегка проглядывать даже что-то такое утрированно угловатое, что-то неестественно грубоватое. Это былъ какъ-бы протестъ противъ той благовоспитанности, прикрывающей всякія мерзости, къ которой его хотли пріучить въ кругу его родныхъ. Онъ уже не былъ тмъ чистенькимъ и приличнымъ мальчикомъ, который умлъ такъ ловко расшаркиваться и такъ вжливо отвчать на вопросы. Немножко рзкости, немножко грубости, немножко небрежности было примшано теперь ко всему и къ туалету, и къ разговорамъ, и къ манерамъ. Но странное дло! ни княжна, ни Софья, эти строгія блюстительницы приличіи, не замчали этого и ихъ любимецъ казался имъ все такимъ-же прелестнымъ юношей, какимъ онъ былъ прежде. Это происходило, можетъ быть, вслдствіе того, что они смотрли на него сквозь очки горячей любви къ нему, а можетъ быть, и потому, что, не смотря на напускную грубоватость, на напускную небрежность, Евгеній оставался по прежнему и милъ, и привлекателенъ. Есть люди, которые въ самомъ плохомъ наряд кажутся щеголеватыми, которые при всей своей небрежности носятъ на себ печать изящества, которые, какъ-бы они не повернулись, остаются граціозными и ловкими: въ этихъ людяхъ подъ одеждой бдняковъ вы узнаете баръ, какъ въ иныхъ людяхъ подъ самыми роскошными нарядами вы тотчасъ-же узнаете лакеевъ. Евгеній принадлежалъ по натур, по воспитанію, по характеру именно къ числу такихъ нравственно благородныхъ личностей, грязь къ нему приставала также медленно, какъ медленно она отмывается отъ человка, выросшаго, купавшагося среди всякой грязи съ самой колыбели. Но если Олимпіада Платоновна и Софья не замчали совершавшейся въ Евгеніи перемны, то это замчали другіе. Мари Хрюмина говорила, что онъ становится настоящимъ мужикомъ; княгиня Марья Всеволодовна замчала, что неприлично пускать Евгенія въ театръ въ раекъ и притомъ въ такомъ костюм, въ которомъ онъ долженъ прятаться отъ родныхъ и знакомыхъ; потомъ княгиня сдлала замчаніе, что Евгенія ея сыновья встртили на улиц въ такой компаніи, что даже онъ самъ сконфузился и сдлалъ видъ, что не видитъ своихъ кузеновъ; дале княгиня спросила съ ироніей, не по обту-ли Евгеній пересталъ стричь волосы; черезъ нсколько времени слухи начали принимать даже тревожные размры, такъ какъ княгиня иначе не называла товарищей Евгенія, какъ санкюлотами и нигилистами, съ которыми очень опасно имть сношенія. Правда, она ихъ не знала, она ихъ даже никогда не видала, но… но «Платонъ и Валеріанъ говорили ей, что у нихъ даже длинные сапоги надты и вотъ такіе, какъ у поповъ, волосы!..» Княжна ничего и слушать не хотла: Евгеній отлично учился, онъ поздоровлъ, онъ былъ веселъ — чего-же ей еще было желать? Да она сама ожила съ той поры, какъ Евгеній въ гимназіи: у нея въ дом смхъ слышится, Евгеній пть началъ, разъ онъ до того разыгрался, что чуть не закружилъ ее, увряя, что онъ еще танцовать съ ней будетъ. Только теперь она увидала, что Евгеній начинаетъ жить полною жизнью, — жизнью, свойственною его возрасту: то учится, то дурачится, то споритъ съ товарищами о серьезныхъ вопросахъ, давнымъ-давно ршенныхъ взрослыми, то увлекается какой-нибудь комедіей, оперой, книгой. И ей еще говорятъ, что онъ стоитъ на опасномъ пути, что онъ испортился, что онъ огрублъ! О, глупое, пошлые людишки! Если-бы они знали, какъ уметъ быть нжнымъ и ласковымъ этотъ огрубвшій человкъ!

Олимпіада Платоновна и Софья, а съ ними вмст и Петръ Ивановичъ, даже пріувеличивали вс добрые порывы и склонности Евгенія, возводя чуть не на степень подвиговъ вс мелкіе поступки, говорившіе о его добромъ сердц, о его готовности служить близкимъ людямъ. Евгеній очень любилъ математику, она ему давалась легко и онъ шелъ по этому предмету однимъ изъ первыхъ въ класс. Вслдствіе этого, какъ это всегда бываетъ между товарищами, боле слабые въ математик ученики обращались къ нему за помощью. Онъ очень охотно помогалъ имъ, а въ послднее время передъ экзаменами буквально давалъ приватные уроки нсколькимъ товарищамъ, собиравшимся къ нему по вечерамъ. Княжна была въ восторг, твердо убжденная, что на такую готовность помогать товарищамъ только ея мальчикъ и способенъ. Еще большее умиленіе вызвало другое обстоятельство. Среди этихъ товарищей былъ одинъ, нкто Полунинъ, сынъ какого-то мелкаго мастерового. Постивъ разъ этого юношу, Евгеній былъ пораженъ обстановкою мальчика: тсныя и грязныя каморка и кухня служили квартирой семь Полунина; здсь работалъ его отецъ, занималась шитьемъ мать и копошились младшіе сестренки и братишки юноши, попавшаго въ гимназію, когда его семья находилась еще въ боле благопріятныхъ обстоятельствахъ, и доучивавшагося теперь съ грхомъ пополамъ, платя за себя при помощи уроковъ и переписки. Хорошо учиться среди такой обстановки было не легко. Евгеній понялъ это сразу и предложилъ Полунину хотя на время экзаменовъ перебраться къ нему. Полунинъ стснялся, но Евгеній очень горячо доказывалъ ему, что стсняться нелпо, что прежде всего нужно думать о томъ, какъ-бы выдержать экзаменъ, что экзаменъ будетъ сданъ едва-ли благополучно, если мальчикъ будетъ работать среди своего домашняго хаоса, гд нтъ даже угла, куда-бы можно было приткнуться съ книгой.

— Но вдь ты не самъ по себ живешь, а у тетки, возразилъ Полунинъ.

— О, она для меня больше, чмъ мать, сказалъ Евгеній, — Она будетъ рада, если ты переберешься

къ намъ.

И точно, Олимпіада Платоновна была рада: весь вечеръ того дня, когда Евгеній объявилъ, что къ нему передетъ бдный товарищъ, княжна и Софья хлопотали объ устройств уголка для бдняка и потихоньку шептались о «золотомъ сердц» Евгенія, точно онъ и дйствительно совершилъ какой-то подвигъ. Но это было совершенно понятно: об старыя двы страстно любили «своего мальчика» и радовались всему, что было хорошаго въ немъ; кром того, эти хорошіе порывы служили живымъ опроверженіемъ того, что говорили громко или шепотомъ про Евгенія разныя княгини Дикаго, Мари Хрюмины, Перцовы, все боле и боле ненавидвшія Евгенія, или все сильне и сильне убждавшіяся, что онъ находится на краю пропасти. Но не одни восторги вызывало добродушіе Евгенія въ старыхъ двахъ, причинило оно имъ разъ и не малыя тревоги за здоровье Евгенія. Это было въ самый разгаръ экзаменовъ. У Евгенія въ числ товарищей былъ одинъ сынъ отставного капитана Терешина. Старикъ Терешинъ былъ вдовецъ, жившій съ старшимъ сыномъ гимназистомъ и съ двумя маленькими дтьми. Семья жила одной пенсіей и едва сводила концы съ концами. Вдругъ, среди экзаменовъ, молодого Терешина поразило неожиданное горе: его старикъ отецъ слегъ. Везти его въ больницу было опасно, нанять сидлку не было средствъ, ходить за больнымъ днемъ еще могла кое-какъ его старая сестра, но ночью онъ оставался почти безъ помощи, тогда какъ нужно было сидть около его постели перемнять ледъ, давать лкарство. Молодой Терешинъ совсмъ растерялся.

— А мы-то на что? сказалъ Евгеній, услышавъ его разсказъ. — Ну я, еще кто-нибудь изъ товарищей, будемъ чередоваться, вотъ старикъ и не будетъ одинъ. Господа, согласенъ кто-нибудь помочь Терешину ухаживать за его отцемъ? спросилъ онъ товарищей.

Многіе изъявили полную готовность. Дло было ршено. Пять человкъ гимназистовъ распредлили между собою дежурства у постели больного и принялись за дло. Евгеній оказался самымъ ревностнымъ изъ «фельдшеровъ», какъ онъ шутя называлъ себя и своихъ товарищей. Кром своихъ личныхъ услугъ, онъ могъ принести Терешину и нкоторую денежную помощь, предложивъ ему осторожно взаймы нсколько десятковъ рублей. Но болзнь старика развилась сильне, чмъ предполагали сначала, и затянулась надолго. Экзамены уже пришли къ концу, гимназистамъ приходилось разъзжаться по дачамъ и молодому Терешину грозило внереди совершенно одинокое ухаживаніе за больнымъ старикомъ, такъ какъ даже старуха тетка сбилась съ ногъ и не могла боле помогать ему. Евгеній очень твердо ршилъ, что онъ не подетъ до тхъ поръ на дачу, покуда не минуетъ необходимость его услугъ въ дом товарища.

— Но не лучше-ли нанять сидлку? осторожно замтила Олимпіада Платоновна.

— Терешинъ не изъ тхъ, которые будутъ брать подачки, отвтилъ Евгеній. — Онъ и взаймы стснялся взять то, что я ему предложилъ.

— Ну дай ему еще также взаймы, посовтовала княжна.

— Онъ не возьметъ, потому что его безпокоитъ и этотъ долгъ… Онъ мн на дняхъ замтилъ: «хорошо брать взаймы, когда надешься отдать, а брать, зная, что отдать будетъ не изъ чего, это ужь совсмъ подло».

Княжна попробовала возразить еще что-то, но Евгеній ршительно замтилъ, что иначе нельзя сдлать и что онъ останется въ город: княжна продолжала трусить за него, но возражать боле не ршилась. Она съ Олей и Петромъ Ивановичемъ переселилась въ Петергофъ, а Евгеній на время остался въ Петербург, прізжая на дачу только на нсколько часовъ раза два-три въ недлю. Онъ немного утомился въ эти дни, ухаживая за больнымъ старикомъ, его лицо нсколько осунулось и поблднло, по никогда еще онъ не чувствовалъ въ себ такого хорошаго и бодраго расположенія духа, какъ теперь. Онъ впервые сознавалъ, что онъ кому-то нуженъ, что онъ полезенъ, что онъ «можетъ быть» полезнымъ. До этого времени его боле всего мучила мысль именно о томъ, что онъ даже и не можетъ быть никому полезнымъ, что онъ какой-то лишній человкъ, котораго если кто-нибудь и любитъ, то такъ, безъ всякой причины, безъ всякихъ заслугъ съ его стороны. Онъ развивалъ мысль на эту тэму до послдней крайности и смотрлъ на себя чуть не съ презрніемъ.

Теперь было не то: онъ сознавалъ, что онъ можетъ и съуметъ служить другимъ, и это ободрило его, подняло его духъ. Какъ это всегда бываетъ въ юности, онъ утрировалъ теперь свои обязанности: онъ не спалъ даже и тогда, когда было вполн возможно спать; онъ чаще, чмъ это было нужно, оправлялъ на больномъ одяло и щупалъ, не растаялъ-ли ледъ въ пузыр; онъ ходилъ на цыпочкахъ даже и тогда, когда можно было ступать полною ступней. Въ этомъ было много комичнаго, но все это было мило и прелестно, потому что было искренно и честно. Конечно, ни Олимпіада Платоновна, ни Софья, ни Петръ Ивановичъ не замчали этой комичной стороны, когда Евгеній прізжалъ, на дачу и съ озабоченнымъ видомъ посматривалъ на часы, чтобы не опоздать къ больному; они видли только хорошаго, добраго юношу, который вмсто гуляній и веселья сидитъ по доброй вол по цлымъ днямъ и ночамъ у постели больного старика, и не могли налюбоваться на него. Оля-же, сильно выросшая, замтно развившаяся за послдній годъ, смотрла на брата чуть не съ благоговніемъ и, съ чувствомъ сжимая руку Петру Ивановичу, чуть слышно шептала:

— Взгляните, взгляните, какой онъ душка!

V

— Можешь себ представить, Olympe, съ кмъ я познакомилась? говорила княгиня Марья Всеволодовна, смотря сощуренными глазами на Олимпіаду Платоновну. — Ты никакъ не угадаешь! Съ матерью Евгенія, съ Евгеніей Александровной.

Княжна нахмурилась и вспылила.

— Ну, это знакомство особенной чести никому не принесетъ! проговорила она. — Какая-то кокотка, une femme perdue, авантюристка…

— Olympe, Olympe, разв такъ можно выражаться! воскликнула съ упрекомъ княгиня Марья Всеволодовна. — Это несчастная женщина, выстрадавшая такъ много, испытавопая все… Мы, Olompe, христіанки, мы должны прощать…

Олимпіада Платоновна глядла изумленными глазами на княгиню. Она сразу не могла догадаться, какія причины заставили княгиню сойдтись съ этой женщиной.

— Ты, конечно, знаешь, что Владиміръ оправданъ, продолжала княгиня.

— Мн-то что за дло! проговорила княжна. — Я всми силами стараюсь забыть, что этотъ человкъ еще существуетъ…