Чужие грехи
Шрифт:
— Душка, душка! крикнула она брату и скороговоркой прибавила:- Постойте, какъ-же… мн надо руки вымыть… Сейчасъ пересаживала свои жасминъ… Червякъ тамъ былъ, длинный, длинный такой, надо было землю перемнить… вотъ и перепачкала руки… Впрочемъ…
Она взглянула на свои руки, растопыривъ пальцы передъ своими глазами.
— Впрочемъ, ничего, проговорила она ршительно. — Я такъ ихъ вытру… платкомъ… это вдь земля только…
Она быстро начала вытирать руки платкомъ.
— Ma tante, вдь мн можно идти? крикнула она княжн, сидвшей на терас съ вязаньемъ въ рукахъ.
— Иди! отвтила Олимпіада Платоновна.
— Ну, въ путь, въ путь! крикнула Оля и уже пошла изъ сада, но вдругъ остановилась:- А какъ-же я безъ зонтика?.. Я сейчасъ, сейчасъ!
Она, какъ серна, понеслась къ дому, взбжала по лстниц терасы, въ воздух послышался горячій поцлуй и черезъ минуту Оля, громко смющаяся, уже стояла рядомъ съ братомъ и Петромъ Ивановичемъ.
— А зонтикъ? спросилъ Евгеній.
— Ну его! Глаза еще кому-нибудь выколю! засмялась Оля. — И такъ ужь совсмъ загорла!
— Зачмъ-же ворочалась?
— А я ma tante поцловала! отвтила двочка. — Ахъ, Петръ Ивановичъ, хоть-бы вы развлекали ma tante.
— Потому-то ты, врно, все и хохочешь, замтилъ Евгеній.
— Да, да, потому! отвтила быстро Оля, — Вдь такъ и надо, Петръ Ивановичъ, не правда-ли? Пусть ma tante развлекается, пусть не тревожится, что и вс кругомъ нея скучаютъ, пусть хоть улыбнется, слыша смхъ…
— Ну, въ философію пустилась! сказалъ Евгеній. — Просто потому смешься, что не можешь не смяться.
Ольга взглянула на брата и расхохоталась.
— Ну да, ну да, не могу не смяться! вдругъ проговорила она и, крикнувъ «побжимъ», потащила его за собою.
Ея громкій смхъ раздавался въ чистомъ воздух.
— Петръ Ивановичъ, что-жь вы-то? кричала она Рябушкину. — Догоняйте!
Волей-неволей онъ побжалъ за шалуньей, увлекшей за собой брата.
Набгавшись и заставивъ набгаться своихъ спутниковъ, Оля отдыхала съ ними въ парк барона Николаи на берегу залива и болтала безъ умолку.
— А я думаю скучно становится, какъ объ институт вспомните, куда надо скоро отправиться? замтилъ между прочимъ Петръ Ивановичъ.
— Нисколько! нисколько! возразила она. — Меня въ институт вс любятъ, вс любятъ… И потомъ чинно такъ, серьезно сидишь и занимаешься вс дни и ждешь пріемнаго дня: придетъ онъ и начинаешь выжидать ma tante, Женю, васъ… Ахъ, какъ сердце бьется, бьется, когда скажутъ: «бутошка, къ теб пришли!..» Меня, Петръ Ивановичъ, «бутошкой» зовутъ… это, Петръ Ивановичъ, уменьшительное отъ слова «бутонъ»… У насъ у всхъ свои клички: «козявкой» одну зовутъ… класную даму одну зовутъ «привидніе»…
Оля вдругъ захохотала.
— Петръ Ивановичъ, и вамъ дано у насъ названіе, сказала она.
— Мн? спросилъ съ улыбкой Петръ Ивановичъ.
— Да! Васъ сперва «Аполономъ» назвали, потому что вы хорошенькій — и въ васъ одна моя подруга влюблена, а я сказала, что Аполонъ былъ такой большой, большой и носъ у него прямой, прямой, точно онъ въ трубу трубитъ, и назвала васъ «Кудрявичемъ»… знаете, у Кольцова есть псня Лихача Кудрявича, вотъ я васъ въ честь его и назвала, потому что вы на него какъ дв капли воды похожи…
— А вы его видли? спросилъ, смясь, Рябушкинъ.
— Не видла, а знаю, что онъ такой… Ужь это врно.
— А меня какъ прозвали? спросилъ Евгеній.
— Я никому не позволила дать теб кличку и сама, сама назвала тебя моимъ «рыцаремъ». Такъ тебя и зовутъ!.. Оля шаловливо провела рукой по лицу Евгенія и вдругъ совсмъ серьезнымъ голосомъ заговорила:- Ахъ, а какъ я сердилась, какъ я плакала, когда ma tante двицы назвали «Croquemitaine»! Я одной, Мари Кошевой, всю руку изщипала, пока она не отказалась отъ своихъ словъ и не попросила пощады. Ma tante никогда, никогда не была croquemitaine. Это Богъ такъ сдлалъ, что у нея такая фигура, а она не виновата… О, грхъ смяться надъ людьми за то, что они некрасивы, мы вс будемъ некрасивы потомъ, подъ старость… Да ma tante совсмъ и не некрасива… Вы, Петръ Ивановичъ, замчали, какіе у нея глаза, когда она ласкаетъ: добрые, добрые и такъ и заглядываютъ въ тебя… Ахъ, еслибы у меня были такіе глаза! вздохнула Оля.
Вс разсмялись.
— Нтъ, право! возразила Оля. — А что у меня? — голубые кружки, точно вотъ когда соберутся тучи, а изъ нихъ и выглянетъ синій кружочекъ неба… Нтъ, у ma tante чудесные глаза: разсердится она — и потемнютъ они, какъ ночь… А я…
Оля вдругъ нахмурила лицо.
— Ну! какіе у меня теперь глаза? спросила она.
— Все такіе-же, отвтилъ Петръ Ивановичъ.
— Смющіеся, сказалъ Евгеній.
Оля вздохнула.
— Да, вотъ даже и разсердиться не умю! проговорила она съ наивною грустью.
Не прошло и минуты, какъ она уже тормошила брата и Петра Ивановича, приглашая ихъ побгать.
Она была совершеннымъ ребенкомъ, живымъ, шаловливымъ, съ неисчерпаемымъ запасомъ веселости и ласки. Не даромъ Евгеній говорилъ про нее: «Счастливая Оля, она не знаетъ еще никакого горя. Она давно забыла, что насъ бросили отецъ и мать; она, кажется, забыла даже, что они когда-то существовали. И хорошо, что она въ институт, туда къ ней, вроятно, не дойдутъ никакіе слухи, никакіе толки о нихъ». Петръ Ивановичъ, говоря про нее, сравнивалъ ее съ чистою страппцею, на которой можно написать все, что угодно. Они были правы: Оля попала въ домъ княжны очень маленькой, ни о чемъ еще не думавшей двочкой; первыя куклы и первыя ласки въ дом княжны вытснили изъ ея памяти всякія воспоминанія о жизни въ родительскомъ дом; находясь постоянно среди женщинъ, занимаясь мене серьезно, чмъ ея братъ, ласкаясь ко всмъ и обласканная всми, она жила той дтской жизнью, которая наполняется гораздо больше игрушками, чмъ серьезными думами. О Евгеніи, который былъ и старше, и впечатлительне, и болзненне сестры, больше заботились, съ нимъ больше разсуждали, а на нее больше смотрли, какъ на ребенка: ей дарили игрушки, ее цаловали, гладили по головк и говорили: «ну, теперь ступай играть!» И она играла, училась, росла, какъ ростетъ дерево на хорошей почв, подъ грющими лучами солнца. Сперва съ нею не говорили объ отц и матери просто потому, что она сама не заговаривала, не вспоминала про нихъ; потомъ, видя ея беззаботное счастье, близкіе люди начали заботливо избгать всякихъ разговоровъ объ этихъ личностяхъ уже потому, что имъ было и совстно, и жалко смутить этотъ чистый миръ дтской души. Развитіе Оли было далеко не такимъ, какъ развитіе Евгенія. Когда онъ читалъ Донъ-Кихота, она играла въ куклы; когда Петръ Ивановичъ перечитывалъ съ Евгеніемъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова, — она слушала изъ устъ гувернантки нравственные разсказы «о неряшливомъ мальчик и благовоспитанной двочк»; когда Енгеній задумывался надъ вопросомъ: «можно-ли врить въ людскую любовь, когда даже отцы и матери не любятъ
Особенно часто началъ онъ проводить цлые часы съ нею въ послднее время, какъ-то инстинктивно ощущая потребность оторваться отъ думъ объ отц, о матер, о разныхъ Дикаго и Хрюминыхъ. Въ немъ все сильне и сильне пробуждалось желаніе уврить самаго себя, что ему нтъ никакого дла до всхъ этихъ людей, что онъ отрзанный отъ нихъ ломоть, что и въ будущемъ они не придутъ къ нему, если онъ самъ съуметъ избжать ихъ, не вспоминать о нихъ. Въ описываемый нами день, эта мысль еще сильне утвердилась въ голов Евгенія, когда онъ узналъ, что его отецъ не будетъ боле безпокоить княжну и что его мать ни въ чемъ не нуждается, живетъ счастливо и совсмъ забыла о немъ, о своемъ сын. Съ этого дня, еслибы присмотрться поближе къ Евгенію, можно было бы замтить въ юнош какую-то перемну: онъ словно ожилъ, сталъ веселе, искалъ веселья и чаще всего говорилъ о будущемъ — о гимназіи, о посщеніяхъ Оли въ институт, о визитахъ къ Петру Ивановичу, о томъ, что онъ хотлъ бы бывать чаще въ театр зимою, о чемъ и думалъ попросить тетку. Въ немъ явилось инстинктивное желаніе забыть все прошлое и жить будущимъ; какой-то тайный голосъ шепталъ ему: «твоя жизнь впереди и надо думать о ней». По странной случайности въ эти же дни и у Петра Ивановича въ душ происходила извстная тревога: два дня кутежа и бесдъ съ господиномъ Анукинымъ не прошли даромъ для Рябушкина. Мы уже сказали, какія странныя мысли роились въ голов молодого человка, когда онъ, усталый и невыспавшійся, возвращался изъ Петербурга въ Выборгъ. Внезапный кутежъ встряхнулъ его и навелъ на мысль: «съ чего это я пропьянствовалъ два дня и съ кмъ еще, съ первымъ встрчнымъ пошлякомъ?» За этой мыслью послдовала другая: «да и вообще съ чего я длаю то или другое?» Петръ Ивановичъ какъ-то невольно, подъ вліяніемъ покаянія за кутежъ, а можетъ быть, и подъ вліяніемъ толковъ господина Анукина о честныхъ людяхъ вообще и о немъ, Петр Иванович, въ особенности, задумался надъ вопросомъ: «какъ онъ живетъ, куда стремится, какимъ путемъ идетъ къ своей цли?» Отвтъ вышелъ крайне печальный. До сихъ поръ Петръ Ивановичъ жилъ изо дня въ день и плылъ впередъ, какъ лодка безъ кормчаго и безъ руля, по теченію, по втру. Почему онъ взялъ первое попавшееся частное мсто гувернера и учителя у княжны, не подумавъ, что лучше пристроиться мене выгодно, но боле прочно? почему потомъ онъ опять таки взялъ первое-попавшееся казенное мсто учителя, не заботясь объ увеличеніи заработковъ, о какихъ нибудь связяхъ, о какомъ нибудь боле широкомъ и боле полезномъ приложеніи своихъ знаній? Во всемъ этомъ вовсе не было какого нибудь безкорыстія, а была простая распущенность, было какое-то разгильдяйство: что само плыветъ въ руки, то и берется, а за чмъ надо самому протянуть руку, то и проплываетъ мимо. Такъ далеко не уйдешь: ни другимъ не принесешь пользы, ни себ не принесешь выгоды. Таже самая распущенность и тоже самое разгильдяйство было и въ нравственномъ отношеніи: Петръ Ивановичъ самъ по себ не былъ ни развратникъ, ни кутила, ни пьяница, но онъ могъ и развратничать, и кутить, и пить, если подвертывался сердечный человкъ, склонный и къ разврату и къ кутежу, и къ пьянству. «Зайдемъ, братъ, выпить!» съ этой фразы начинались экскурсіи съ какимъ нибудь сердечнымъ человкомъ въ «злачныя мста», въ «мста, гд раки зимуютъ», въ «мста утоли мои печали,» въ мста, куда безъ сердечнаго человка Петръ Ивановичъ могъ, безъ всякаго насилія надъ собой, не заглядывать по цлымъ мсяцамъ. Посл этихъ экскурсій, потративъ много денегъ, чувствуя тяжесть въ голов, ощущая какую-то нравственную гадливостъ, Петръ Ивановичъ обыкновенно если не каялся, то дулся на себя и даже не безъ дкой ироніи, приглаживая передъ зеркаломъ волосы, замчалъ мысленно: «хороша рожа сдлалась, истинно гоголевскаго педагога физію пріобрлъ!» Но «рожа» принимала черезъ день старое, обычное выраженіе, мысль поглащалась будничными интересами, жизнь принимала обычное теченіе — и экскурсія со всми ея мерзостями забывалась до новаго «прорыва». Теперь было не то: слишкомъ ужь гадокъ былъ встртившійся сердечный человкъ, слишкомъ ужь внезапно было сближеніе съ нимъ. «Этакъ вдь, пожалуй, первый встрчный карманникъ пригласилъ бы, такъ я и съ нимъ, благо, первую рюмку въ глотку опрокинулъ, на брудершафтъ пошелъ бы», озлобленно думалъ Рябушкинъ. «И еще на его счетъ кутилъ-то и пьянствовалъ, этакая мерзость!» продолжалъ онъ бичевать себя. «Правду Софья Ивановна говорила, что неряха я, — неряха и есть во всхъ отношеніяхъ». Отъ этихъ мыслей какъ-то невольно перешелъ Петръ Ивановичъ къ думамъ о томъ, что пора начать жить посерьезне, построже относиться къ себ, боле дятельно, боле активно идти къ цли, а то, пожалуй… И въ голов промелькнула мысль, что ужь если онъ самъ уже сошелъ или случайности столкнули его съ того пути, по которому идутъ вполн безкорыстные служители идеи, великіе подвижники, отдающіе себя всецло одному служенію ближнимъ, то нужно, по крайней мр, не забирать все дальше и дальше въ ту трясину, гд по горло въ грязи вырываютъ лично для себя и только для себя клады разные господа Анукины. «Хоть бы на золотой середин-то удержаться, думалось Петру Ивановичу, — а если зря идти куда втеръ дуетъ, такъ и съ этой дорожки собьется». Вроятно, подъ вліяніемъ этихъ мыслей, корда Евгеній начиналъ заговаривать съ Петромъ Ивановичемъ о гимназіи, объ ученьи, Петрр Ивановичъ отвчалъ ему: