Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Олимпіада Платоновна съ любовью смотрла на Евгенія грустными глазами. Онъ, точно, сильно возмужалъ и выросъ за послднее время. Это былъ уже не тотъ слабенькій и худенькій ребенокъ, которому Софья разсказывала по вечерамъ сказки про «Гусей-лебедей», про «Лягушку-царевну». Онъ былъ ростомъ съ Петра Ивановича. Его стройная фигура вполн сформировалась. Его покрытое загаромъ розовое лицо изъ подъ густыхъ, безпорядочно вившихся и подавшихся на лобъ волосъ дышало свжестью и здоровьемъ. Видно было, что гимнастика, верховая зда, прогулки на охоту, деревенскій воздухъ, сдлали свое дло. Это былъ одинъ изъ тхъ выкормленныхъ, здоровыхъ и сильныхъ барчуковъ, какіе развиваются только въ довольств, на свобод, въ деревн.

— Княгиня

пишетъ, что пора познакомить дтей съ жизнью, ввести ихъ въ ихъ кругъ, сблизить ихъ съ ихъ сверстниками-родными, замтила Олимпіада Платоновна, — и она права… Она даже упрекаетъ меня, что я не сдлала этого раньше, и, можетъ быть, упрекаетъ не безъ основанія. Я думаю, и вы, Петръ Ивановичъ, согласны, что нельзя-же вчно такъ жить, вн общества?

Трудно было-бы ршить, что было-бы больше по душ Олимпіад Платоновн — отрицательный или утвердительный отвтъ на этотъ вопросъ. Она, можетъ быть, была-бы очень рада, если-бы Рябушкинъ заспорилъ и доказалъ ей, что узжать вовсе не нужно, что можно и здсь жить. Но Петръ Ивановичъ не спорилъ.

— Кто объ этомъ говоритъ! сказалъ онъ. — Хочешь научиться плавать, такъ бросайся въ воду…

— Грустно, только-то, что не знаешь впередъ, дйствительно-ли научишься плавать, бросившись въ воду, въ раздумьи сказала Олимпіада Платоновна.

— Бываетъ тоже, что, какъ камень, ко дну пойдешь, замтилъ учитель. — Ну, да вдь всю жизнь нельзя такъ прожить, значитъ, и толковать нечего. Страшно, не страшно, а ползай въ омутъ, если вн его жить нельзя… Впрочемъ, что же это мы на плаксивый ладъ настроиваемся! вдругъ перемнилъ онъ тонъ. — Это оттого, что жили-жили вмст, а вотъ теперь разъдемся… Нтъ, дйствительно, зажились мы въ своемъ затишь, пора и на жизнь взглянуть…

— И вдь какъ быстро пролетли эти четыре года! со вздохомъ сказала княжна. — Иногда мн кажется, что мы чуть ли не вчера прибыли сюда въ своемъ ковчег…

— О, счастливые дни никогда не замчаются, сантиментально сказала миссъ Ольдкопъ.

— Да, вотъ также, какъ не замчаешь своихъ рукъ и ногъ, покуда он не изволятъ заболть да заныть, съ улыбкой сказалъ Петръ Ивановичъ

Ему хотлось придать бесд шутливый тонъ, но это у него не вышло и все общество окончило завтракъ въ невеселомъ настроеніи. Всмъ было тяжело сознавать, что волей-неволей имъ придется скоро подняться съ насиженнаго гнзда, гд жилось такъ хорошо, такъ мирно. Вс чувствовали, что эта жизнь должна скоро кончиться и кончиться навсегда, безвозвратно. Посл завтрака у Петра Ивановича и Евгенія были учебныя занятія. Но Евгеній замтилъ Петру Ивановичу:

— Жарко и душно сегодня, Петръ Ивановичъ…

— Что-жь, пойдемте бродить по парку, сказалъ Петръ Ивановичъ, угадавъ сразу, что Евгенію не до занятій.

— Да… Вамъ вдь тоже не до книгъ, проговорилъ Евгеній.

Они вышли изъ дома на завтную дорогу.

Это была большая алея, тянувшаяся черезъ весь паркъ, старый, густой, заросшій, похожій на лсъ. По об стороны дороги стной стояли столтнія деревья, бросавшія на дорогу густую тнь. Сотни разъ измривали въ послдніе три года эту алею ученикъ и учитель. Здсь обмнивались они своими мыслями, чувствами, надеждами; здсь прочли они десятокъ книгъ, толковали о прочитанномъ, спорили и соглашались; здсь созрли и окрпли ихъ дружескія отношенія; здсь каждое мстечко было полно воспоминаній для Евгенія, пережившаго вс фазисы первой чистой и идеальной дружбы. Теперь, проходя по этимъ мстамъ, Евгеній какъ-бы прощался съ ними навсегда, точно отъздъ изъ Сансуси былъ уже назначенъ на завтра. Спутники обмнивались изрдка отрывочными фразами на счетъ погоды, на счетъ того, что въ такіе знойные дни тяжело работать въ пол. Разговоръ какъ-то не вязался, фразы произносились какъ-бы нехотя, были отрывочны. Казалось, обоимъ было лнь или не хотлось говорить, точно ихъ утомилъ этотъ зной лтняго дня.

Наконецъ, они дошли до конца парка. Здсь дорога круто опускалась внизъ и лентою вилась и ныряла среди холмистыхъ полей и нивъ, гд шла крестьянская работа, гд мелькали фигуры бабъ и мужиковъ, гд поднимали столбы пыли прозжавшія телги.

— Жарко тамъ, проговорилъ Евгеній.

— Что-жь, ляжемъ въ тни, сказалъ Рябушкинъ.

Они прилегли въ тни, на откос, у опушки парка, на спины, подложивъ руки подъ головы, и замолчали. Передъ ними разстилалась широкая, необъятная даль съ волнующеюся травою, съ наливающеюся рожью, колыхавшеюся, какъ волны въ мор. Надъ ними, въ голубомъ неб, быстро бжали блыя, тающія облака прихотливой формы. Они смотрли въ небо, слдя за этими измнчивыми облаками, обгонявшихъ другъ друга, таявшими въ синемъ воздух.

— Да, тамъ не то будетъ! вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ посл нсколькихъ минутъ молчанья.

— И вы о томъ-же думали? сказалъ Евгеній, не поворачивая головы. — Я вотъ все время объ этомъ раздумывалъ… Страшно мн что-то, Петръ Ивановичъ… очень страшно!..

— Какъ не страшно: тамъ волки живьемъ людей на улицахъ дятъ, только рожки да ножки и оставляютъ, насмшливымъ тономъ проговорилъ Петръ Ивановичъ.

Евгеній молчалъ, но въ его голов промелькнула мысль, что и Петръ Ивановичъ боится возврата въ городъ и сердится на себя, ругаетъ себя въ душ за эту боязнь. Евгеній давно привыкъ угадывать мысли Петръ Ивановича по выраженію его лица, по тону его голоса.

— А вотъ что мы на печи залежались да на доровыхъ хлбахъ зались — это врно! продолжалъ Рябушкинъ, все тмъ-же тономъ ироніи и неудовольствія. — Еще-бы годика два здсь пожили и совсмъ бы обабились да одичали. Гд это — у Тургенева, кажется? — говорится о человк, который обабился до того, что подолъ сталъ поднимать, переходя черезъ грязь… Ну, вотъ и мы скоро дошли-бы до этого!.. Нтъ, ея сіятельство княгиня Марья Всеволодовна права, что Олимпіад Платоновн блажная мысль пришла переселиться въ деревню да уединиться отъ общества. Шутка-ли, четыре года по своему прожили, а теперь привыкай опять по-людски жить!

Евгеній улыбнулся.

— А какъ-же мы-то жили, если не по-людски? спросилъ онъ.

— А кто его знаетъ, по человчески, должно быть, все на откровенностяхъ да на сантиментахъ прозжались, сказалъ Рабушкинъ, — а въ людяхъ на этомъ далеко не уйдешь. Скажи подлецу, что онъ подлецъ, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ, если силы хватитъ!.. Вонъ попробуйте ея сіятельству княгин Марь Всеволодовн откровенно сказать, что она не святая, а ханжа, такъ она вамъ этого по гробъ не забудетъ. Вдь, чтобы не вооружить ее противъ себя, нужно въ душ ее хоть къ чорту посылать, а для виду умиляться да преклоняться передъ ней. А это тоже не легкая штука — лгать-то! Къ этому пріучиться нужно, тоже наука. Да иной и хотлъ-бы ее постигнуть, такъ не можетъ. Вонъ у меня физія такая подлая, языкъ, пожалуй, и солгалъ-бы, такъ рожа выдастъ, сейчасъ въ этакую ядовитую улыбку скривится. Еще въ дтств мн за эту улыбку доставалось. Былъ у насъ такой преподаватель иностранецъ, ехидная бестія и ничего не зналъ. Я бывало улыбнусь, когда онъ что нибудь сморозитъ, а онъ мн сейчасъ: «Ряпушкинъ, ви знаетъ, что я не люблю улибующійся физіономи», и крутитъ нули…

Евгеній опять улыбнулся.

— Да, ваша улыбка всегда выдастъ васъ, если вамъ что не по душ, сказалъ онъ.

— Да, батенька, пріучишься улыбаться, какъ тутъ неправда да тамъ несправедливость, какъ сегодня бьютъ да завтра порятъ, сказалъ Рябушкинъ. — На мн только печки не было… Тутъ поневол или, какъ Демокритъ, посмиваться надо всмъ будешь, или, какъ Гераклитъ, оплакивать всхъ станешь… а то бываетъ и хуже: научишься съ волками жить, по волчьи и выть… Это ужь совсмъ послднее дло…

— А вы еще подшучиваете, что я боюсь въ Петербургъ хать! проговорилъ Евгеній.