Чужие грехи
Шрифт:
— Устали вы, измучились, голубчикъ! проговорила Софья.
— Да, да, и усталъ и измучился! машинально отвтилъ онъ и вдругъ улыбнулся горькой усмшкой. — А ты знаешь, Софочка, что изъ меня гусара хотятъ сдлать?
— Ну, полноте, что это вы, сказала она, недоумвая, кто это вдругъ вздумалъ сдлать его гусаромъ.
— Нтъ, отчего-же и не сдлать гусара… форма красивая… я самъ красивая куколка… Отчего-же и не нарядить меня въ гусарское платье? проговорилъ онъ. — Княгиня Марья Всеволодовна къ дипломатической карьер меня предназначала… у maman другіе вкусы… Вдь это только у меня нтъ ни желаній, ни вкусовъ…
Онъ говорилъ точно бредилъ. Его нервы были разстроены до послдней степени. Голова работала какъ-то странно, не нормально. Софья ничего не отвтила ему; она видла только, что его милое личико осунулось, и сознавала, что ему нуженъ отдыхъ.
— Вы усните немного, дорогой мой, посовтовала она.
— Усну, усну! сказалъ онъ. — Мн и то кажется, что я давно сплю и вижу тяжелые сны.
Онъ дйствительно закрылъ глаза и погрузился въ забытье. Софья заботливо приловчила ему подушку, накинула на его ноги пледъ. Онъ, не открывая глазъ, улыбнулся ласковой улыбкой ребенка въ отвтъ на ея заботы. Она грустно покачала головой, вздохнула и начала безцльно смотрть въ окно. А кругомъ разстилались поля, мелькали деревушки,
Онъ видлъ кругомъ бодрый народъ, упорно совершающій свою тяжелую работу; онъ слышалъ толки о томъ, что ныньче весна хороша, что дай Богъ, чтобы только лтомъ засухи не было да подъ осень дожди по прошлогоднему сна не попортили въ снокосъ, а то все хорошо будетъ; онъ замчалъ, что и Софья, окруженная родными, вся отдалась ихъ интересамъ, говорила съ ними о падеж скота въ прошлую осень, о необходимости прикупить еще коровенку да лошаденку, о своемъ желаніи поселиться здсь-же, прикупивъ землицы да построивъ новую избу около избы сестры. У всхъ были свои чисто реальныя заботы, говорившія о жажд жизни, о надеждахъ на жизнь. Здсь вс понимали другъ друга, вс сочувствовали такъ или иначе понятнымъ дли нихъ заботамъ ближнихъ. Онъ одинъ былъ здсь чужой, барчукъ, передъ которымъ привтливо снимали шапки мужики, но который никого не интересовалъ и ничмъ не интересовался и не могъ интересоваться самъ. Разспрашивая о чемъ-нибудь мужика, онъ сознавалъ, что онъ разспрашиваетъ «отъ нечего длать», и понималъ, что мужикъ сознаетъ это тоже и отвчаетъ только потому, что «отчего-же и не отвтить, если барчуку любопытно знать». Въ его душ распространялся какой-то холодъ — холодъ отъ сознанія, что онъ лишній здсь, что, толкуя съ мужикомъ, онъ только отнимаетъ у работника время, что, заходя въ семью Софьи, онъ только стсняетъ эту семью, радушно усаживающую его на первое мсто и придумывающую, чмъ-бы его угостить, что даже Софья, оставаясь съ нимъ, лишаетъ себя удовольствія посидть лишній часовъ въ своемъ кругу, среди родныхъ женщинъ и ребятишекъ, что, наконецъ, она, Софья, напоминая ему, что имъ пора хать, въ сущности, рада-бы была совсмъ не узжать отсюда и только «ради жалости» къ нему хочетъ хать съ нимъ, чтобы ему было не такъ скучно, не такъ тяжело. «Она, можетъ быть, и не сознаетъ, но она рада, что она освободилась, думалось ему. — Теперь она никому не станетъ служить, она не будетъ жить чужими интересами, у нея будутъ свой домъ, своя семья, свои интересы. А у меня… гд мой домъ. моя семья, мои интересы?.. Гд я буду жить, какъ я буду жить? У матери? Она будетъ цловать и обнимать меня, покуда я буду лгать и играть роль любящаго сына. Но разв я умю лгать? Разв меня учили этому? Нтъ, учили правду говорить, держали такъ, что и нужды не было лгать, а вотъ теперь безъ лжи и шагу не сдлаешь. И передъ отчимомъ, и передъ матерью, и передъ княгиней, передо всми нужно будетъ лгать, чтобы не нажить враговъ и хоть покойно доучиться. Нтъ, ошибалась ma tante, заботясь, чтобы я росъ правдивымъ человкомъ. Кто хочетъ жить, тотъ долженъ умть лгать. Вотъ стоитъ мн замтить матери, что я не люблю и не уважаю ее, что мн извстно ея прошлое и что отъ меня не скроется ея настоящее, что я не желаю купаться въ той грязи, куда она, быть можетъ, легкомысленно сама толкнетъ меня, и она сдлается моимъ непримиримымъ врагомъ, начнетъ мелочно преслдовать меня… Можетъ быть, она выгонитъ меня? Чтожъ, это было-бы хорошо. Но разв меня оставитъ тогда въ поко княгиня Марья Всеволодовна? Разв это можетъ ускользнуть отъ слуха этой сыщицы? Да ей мать сама нажалуется на меня! И разв княгиня не заставитъ тогда вмшаться въ мою жизнь князя Алекся Платоновича? Еще-бы! еще-бы! ей-ли равнодушно смотрть, какъ гибнетъ мальчикъ, племянникъ ея мужа! Нигилистъ изъ него вырабатывается, онъ сынъ, не признающій власти матери, онъ падаетъ въ пропасть опасныхъ заблужденій. Какъ-же не вмшаться въ его жизнь, не обуздать его, не направить на путь истины! Нтъ, нтъ, они меня не оставятъ, покуда не измучаютъ совсмъ! Он вдь вс добрыя и заботливыя женщины!» Эти думы все сильне и сильне захватывали душу Евгенія. Въ этой душ была горечь, была желчь; онъ уже не могъ думать послдовательно, боле или мене спокойно; онъ волновался, раздражался и перескакивалъ отъ одной мысли къ другой. Иногда у него страшно болла голова, но это была какая-то тупая, давящая боль, во время которой онъ уже совсмъ не могъ думать. Онъ не могъ отдлаться отъ тяжелаго настроенія ни на минуту, а дни шли своимъ чередомъ. Прошло уже пять дней со дня похоронъ княжны Олимпіады Платоновны и Софья тревожилась и замчала Евгенію:
— Пора собираться, Женичка, въ путь дорогу! Пора!
— Да, да, пора, отвчалъ онъ со вздохомъ. — Надо-же кончить чмъ-нибудь.
— Евгенія Александровна и такъ, я думаю, уже сердится, замчала Софья. — Она вдь совсмъ уже собралась хать за-границу.
— Ну, и пусть-бы узжала безъ меня! говорилъ Евгеній.
— Нельзя-же… теперь, голубчикъ, ужь худо-ли, хорошо-ли, а надо подчиняться ей, жить у нея… Вотъ въ совершеннолтіе придете — не долго ужь теперь ждать — тогда и будете длать, что хотите…
— Не долго ждать да дождаться трудно, со вздохомъ говорилъ онъ.
— Что длать, что длать! И всмъ не сладко живется, у всхъ есть свое горе!.
Евгеній молча выслушивалъ эти фразы. Теперь ему начинало казаться, что рчь идетъ о комъ-то другомъ, а не о немъ. Это самому ему казалось страннымъ, но это было такъ.
Но день отъзда изъ Сансуси онъ все-таки отлагалъ.
— Хочется насмотрться на все, подышать въ послдній разъ весною, говорилъ онъ Софь.
По цлымъ днямъ онъ бродилъ по знакомому парку, по знакомымъ полямъ, вспоминая счастливые годы своего дтства. Разъ во время такой прогулки онъ дошелъ до того самаго пригорка, гд когда-то онъ проводилъ цлые часы съ Петромъ Ивановичемъ передъ отъздомъ изъ Сансуси. Передъ нимъ широко раскинулись поля, залитыя весеннимъ солнцемъ; то тамъ, то тутъ чернлись фигуры мужиковъ и крестьянскихъ лошадей, работавшихъ въ пол; въ воздух былъ разлитъ смолистый ароматъ распускавшихся на деревьяхъ почекъ и листьевъ. Онъ слъ у опушки
X
— Боже мой, что это за молодежь, у которой нтъ ни религіознаго чувства, ни сознанія человческаго долга, ничего, ничего, кром малодушія и матеріализма! Тяжело жить, не нравится жить — взялъ ружье, спустилъ курокъ и конецъ! Что ждетъ насъ съ такимъ молодымъ поколніемъ? Куда оно насъ приведетъ? Сегодня эти люди могутъ покончить съ собою, тяготясь жизнью; завтра они могутъ направить ударъ въ тхъ, кто, по ихъ мннію, мшаетъ имъ жить и своевольничать. У кого нтъ ничего святого, отъ того можно ждать всего преступнаго. Мы положительно живемъ наканун какой-то страшной катастрофы!
Это говорила и повторяла на вс лады княгиня Марья Всеволодовна, узнавъ о смерти Евгенія и сердясь даже, что его похоронили «не гд нибудь тамъ, въ сторон», а въ фамильномъ склеп князей Дикаго. Это ей казалось оскверненіемъ святого мста, гд покоились предки и родные ея мужа.
— Ахъ, онъ растерзалъ мое сердце!.. Я никакъ не думала, что онъ этимъ отплатитъ за мою любовь въ нему, за мои ласки, за то, что я столько лтъ мучилась въ разлук съ нимъ! Я только что начала отдыхать, успокоиваться, надяться и вдругъ этотъ ударъ!.. И чего ему не доставало, что его мучило, — я ничего, ничего не могу понять въ этомъ роковомъ самоубійств! Нтъ, онъ бдный мальчикъ, просто помшался отъ горя, потерявъ княжну. Я хочу, я должна этому врить, потому что въ этой мысли все мое утшеніе!..
Это говорила Евгенія Александровна, истерически рыдая при всти о смерти сына и торопясь ухать для поправленія здоровья за-границу, куда она такъ сильно торопилась, что забыла даже захать въ институтъ проститься съ дочерью. Впрочемъ, Евгенія Александровна теперь не врила и въ любовь дочери, не врила и въ ея благодарность.
— Всегда нужно было предвидть что нибудь подобное! я никогда не ждала отъ него ничего лучшаго! лаконично восклицала Мари Хрюмина, на долю которой выпадала теперь очень пріятная и не безвыгодная роль утшительницы огорченной Евгеніи Александровны. Старая два почувствовала теперь подъ ногами почву и не боялась, что кто нибудь ототретъ ее отъ госпожи Ивинской. Евгенія Александровна была раздражена и сердита на всхъ, а бранить всхъ и каждаго никто не умлъ лучше Мари Хрюминой: это связывало теперь обихъ женщинъ неразрывными узами дружбы.
Князь Алексй Платоновичъ, когда ему жена трагическимъ тономъ передала эту «ужасную новость», коротко и разсянно спросилъ:
— Какой такой Евгеній?
Жена объяснила ему, что это сынъ Владиміра Хрюмина, вотъ тотъ мальчикъ, который жилъ у покойной княжны Олимпіады Платоновны.
— А, да, да, помню! сказалъ тогда князь все также разсянно. — Съ чего-же это онъ? спросилъ онъ равнодушнымъ тономъ потомъ.
Княгиня начала ему объяснять и рисовать въ яркихъ краскахъ испорченность Евгенія, его непокорность, его строптивость и перешла къ общему вопросу о паденіи нравовъ среди молодежи, о масс самоубійствъ и преступленій среди «этихъ гимназистовъ и школьниковъ».
— Дерутъ мало! добродушно ршилъ, звая, князь, во всю свою жизнь никого не дравшій, вчно потакавшій всмъ своимъ дтямъ и кутившій постоянно съ безбородой молодежью.
Въ сущности, князя нисколько не интересовалъ Евгеній, котораго онъ даже и не зналъ почти: онъ выслушалъ и эту новость, и эти разсужденія жены, какъ выслушивалъ многое въ своемъ дом,- скучая и торопясь ускользнуть куда нибудь въ боле веселое общество, къ какой-нибудь кокотк, на какой-нибудь пикникъ.
— Господи, самъ на себя руки наложилъ! Грхъ то какой! Грхъ то какой великій! Отпусти ему, Господи! За чужіе грхи загубилъ свою душу ангелъ, ни въ чемъ неповинный, за чужіе!.. Вонъ какой худенькій да блдненькій лежитъ!.. Не знаешь теперь, голубчикъ, что Софочка ручки твои цлуетъ! Не обнимешь ее больше, не приголубишь, ненаглядный мой! плакала Софья, цлуя блдныя, скрещенныя на груди руки Евгенія и горячо молясь о спасеніи его души.