Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Онъ остановился, переводя духъ.

— А посл, Петръ Ивановичъ, когда умретъ ma tante, продолжалъ онъ въ волненіи, — о, они могутъ требовать отъ меня всего, чего имъ хочется… Мн будетъ все равно…

— Ну, полноте, не умретъ Олимпіада Платоновна, задушевно сказалъ Петръ Ивановичъ. — Не волнуйтесь заране.

— Я не волнуюсь… чего-же волноваться, сказалъ Евгеній глухимъ голосомъ. — Что назначено, того не обойдешь… фатально какъ-то складывается вся жизнь…

Петръ Ивановичъ ушелъ домой поздно. Евгеній остался одинъ и не спалъ почти всю ночь. Невеселыя думы роились въ его голов. Ему вспоминалась вся пережитая имъ жизнь: она не была какимъ-нибудь сплошнымъ страданіемъ, какимъ-нибудь рядомъ бдствій; онъ не испыталъ ни голода, ни холода, ни ожесточенной вражды людей, ни послдовательныхъ притсненій, но все совершившееся съ нимъ было какъ-то случайно, безпричинно, безсмысленно, глупо; ни за что, ни про что его бросили разошедшіеся отецъ и мать; ни съ того, ни съ сего пріютила и полюбила его тетка, не видавшая его прежде ни разу въ жизни и привязавшаяся

къ нему ради своей скуки, ради своего одиночества, какъ могла-бы она привязаться къ котенку, къ собаченк; спасая его отъ отца, увезли его въ деревню, хотя могли точно также оставить и въ город; подчиняясь совту первой встрчной родственницы, отдали его въ пошлый пансіонъ и взяли оттуда ради первой случайной передряги; безъ всякой серьезной причины, ради городскихъ толковъ и сплетенъ вспомнила о немъ мать и изъ мелкой ненависти къ его воспитательниц требуетъ теперь его къ себ. Что-то въ род чувства обиды закопошилось въ душ юноши при мысли, что онъ былъ весь вкъ игрушкою безсмысленнаго случая и плохомыслящихъ людей, что такою-же игрушкою ему предстоитъ быть и въ близкомъ будущемъ, если умретъ или если выздороветъ княжна. Въ его воображеніи нарисовалась картина его встрчи съ матерью, жизни у ней въ дом. Что онъ долженъ длать? Лгать передъ нею, притворяясь если не любящимъ, то, по крайней мр, покорнымъ сыномъ? Слушать скандалезные толки людей о ея жизни и вступаться за нее или порицать ее и глумиться надъ нею вмст съ этими людьми? «И неужели у всхъ складывается жизнь такъ безцльно и безсмысленно? шевелились въ его голов вопросы. — Неужели вс люди въ дтств и въ юности являются только какими-то игрушками, пшками, которыя безъ смыслу и безъ цли переставляются съ мста на мсто?..» «И къ чему я приготовленъ? какой путь избралъ я окончательно? какія цли манятъ меня въ жизни на борьбу? изъ-за чего я ршусь вынести все, Чтобы только достигнуть желаемаго?» спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвта. Онъ только начиналъ боле серьезно развиваться, прислушиваться къ толкамъ молодежи, вникать въ то, что совершается вокругъ него. Его мысли не приняли еще никакого опредленнаго направленія, его сердце еще не волновалось и не замирало при мысли о томъ или другомъ призваніи, о той или другой дорог. Въ его душ воцарились теперь какая-то пустота, какой-то туманъ, какіе-то сумерки. «Какая цль въ жизни была у княжны? спрашивалъ онъ себя мысленно. — Какая цль была у Софьи? Какая цль была у Петра Ивановича? Цль одна имть столько средствъ, чтобы жить, сводить концы съ концами, пить, сть и спать, не обижая другихъ и не позволяя обижать себя. И только, и только? Стоитъ-ли для этого мучиться, волноваться, работать, если можно…» Евгеній вдругъ точно оборвалъ теченіе своей мысли, нахмурилъ лобъ и заходилъ по комнат. Ему становилось жутко и страшно. «О, счастливы Донъ-Кихоты!» вдругъ промелькнула въ его голов его старая, вчно возникавшая въ его мозгу мысль и эта голова опустилась еще ниже въ сознаніи, что ни жизнь, ни люди не воспитали въ немъ покуда той вры въ пользу какого-нибудь дла, въ возможность этого дла, въ средства сдлать это дло, которая создаетъ изъ людей Донъ-Кихотовъ. Не легко сдлаться такимъ Донъ-Кихотомъ тому, чье дтство и чья юность прошли въ думахъ только о самомъ себ, о своимъ собственныхъ скорбяхъ, о своихъ будущихъ невзгодахъ. Эти думы съуживаютъ кругозоръ, очерствляютъ сердце, пріучаютъ къ безплодному нытью о своихъ собственныхъ мелкихъ печаляхъ, не даютъ возможности проникаться страданьями другихъ людей. И гд-же донкихотствовать и думать о другихъ тому, кому и теперь прежде всего приходится отстаивать свою самостоятельность, изобртать средства для избжанія житья въ дом полузабытой, неуважаемой, нелюбимой матери?

— Я ни на что не годный человкъ, ршилъ Евгеній. — Вся моя задача бороться за право своего самостоятельнаго существованія, которое покуда никому не нужно и прежде всего мн самому… А въ будущемъ… Да выйдетъ-ли изъ меня что-нибудь путное въ будущемъ?

Въ этихъ думахъ его засталъ невеселый разсвтъ сренькаго весенняго дня…

VIII

Евгеній, подходя къ дому, гд жила его мать, испытывалъ совершенно новое для него, еще неизвданное имъ чувство. Это была трусость, это былъ страхъ ребенка, боящагося того, что ему скажутъ старшіе, распоряжающееся и имющіе право распоряжаться его судьбой. Можетъ быть, ему сдлаютъ строгій выговоръ, можетъ быть, на него станутъ кричать, можетъ быть, ему наговорятъ дерзостей. Что длать? Что отвчать? Какъ держать себя? Онъ можетъ какой-нибудь неосторожной фразой раздражить еще боле мать и тогда… «Да не удержитъ-же она меня силой? Я не ребенокъ!» подбадривалъ онъ себя и въ то-же время тревожно спрашивалъ себя: «А если?» Онъ не зналъ матери, онъ забылъ ее, онъ помнилъ смутно, что она говорила капризнымъ голосомъ ему и Ол: «ступайте, вы надоли!» Больше онъ ничего не помнилъ теперь. Кром того онъ сознавалъ, что мать, бросившая его, забывшая его надолго, не могла любить его. Добродушія и мягкости онъ не могъ ждать отъ той, которая по какому-то капризу хотла отнять брошенныхъ ею дтей отъ женщины, любящей ихъ горячо, отдавшей имъ всю себя. Все это не общало ему ничего добраго во время предстоявшаго ему свиданія. Правда, Оля говорила ему мелькомъ, что мать плакала и нжничала при свиданіи съ ней, съ Олей, но онъ даже не вслушался тогда въ эти разсказы, не желая ни думать, ни говорить о матери, и не могъ составить себ теперь никакого яснаго представленія о характер этой женщины. До сихъ поръ

онъ слышалъ смутные толки о ея поведеніи, о ея замужеств — объ этомъ предмет говорилъ весь городъ, называя старика Ивинскаго «выжившимъ изъ ума», «сумашедшимъ» за его женитьбу на этой женщин, бросившей мужа, доведшей до гибели перваго своего любовника, завязывавшей интрижки съ кмъ попало, — но никто изъ говорившихъ про его мать не могъ ему описать ея характера и теперь это было ему досадно: онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать съ нею, не могъ подготовиться къ отвтамъ. Но идти было нужно въ избжаніе новыхъ писемъ къ княжн, въ избжаніе какихъ-нибудь насильственныхъ мръ для водворенія его въ родительскій домъ. Княжна, какъ мы видли, очень серьезно отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, не мене серьезно взглянулъ на это дло и Евгеній, хотя онъ и не могъ понять, зачмъ онъ вдругъ понадобился матери.

У него дрожала рука, когда онъ взялся за ручку двери параднаго подъзда въ дом Ивинскихъ. Онъ едва совладалъ съ собою, чтобы сказать лакею спокойно и твердо, что онъ желаетъ видть Евгенію Александровну, и ясно назвать свое имя.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ одной изъ роскошно убранныхъ гостиныхъ, заставленной тропическими растеніями, зеркалами въ золоченныхъ рамахъ и дорогими фарфоровыми бездлушками, стройная и высокая женщина въ локонахъ, въ черномъ бархатномъ плать, съ вырзкой на полной ше, уже прижимала къ губамъ голову юноши, восклицая мягкимъ щебещущимъ голоскомъ:

— Eug`ene, mon enfant!

Евгеній не могъ себ дать отчета: поцловалъ-ли онъ мать, приложился-ли ей къ рук, сказалъ-ли ей что-нибудь. Первая фраза, которую онъ услышалъ и которая нсколько озадачила его посл привтственныхъ словъ, было полное восторга восклицаніе Евгеніи Александровны:

— Mais comme tu es beau!

Она прежде всего увидала въ немъ красавца, а не сына.

Онъ уже сидлъ на мягкомъ диван подл этой все еще прекрасной женщины, казавшейся такою цвтущею въ черномъ бархат, въ обильныхъ локонахъ, разсыпавшихся по ея ше, по ея спин. Отъ нея вяло тонкимъ ароматомъ духовъ, какою-то свжестью выхоленнаго женскаго тла. Ея мягкій и гибкій голосъ переливался такими нжными, ласкающими нотами.

— Злой, злой, до сихъ поръ не хотлъ дать мн возможность взглянуть на себя! говорила она, положивъ къ себ на колни его руку и гладя ее своею мягкою выхоленною рукою.

— Я не зналъ, началъ онъ въ смущеніи и въ какомъ-то чаду.

— Вдь Оля теб говорила, что я прошу тебя захать?.. перебила она его. — Я сама не могла. Меня не пустили-бы къ теб! О, Eug`ene, я такъ много, много выстрадала! Но ты уже большой, ты это долженъ отчасти понимать. Когда-нибудь я теб разскажу все, все! Мы вдь будемъ друзьями? Такъ?

— Я постараюсь, опять началъ онъ, слегка наклоняя голову.

— Ты вдь останешься у меня, опять заговорила, она, не слушая. — Я такъ рада…

Онъ тихо и пугливо прервалъ ее.

— Но не сегодня, сказалъ онъ. — Я именно за тмъ захалъ къ вамъ, чтобы предупредить васъ, что я не могу на нкоторое время бывать у васъ часто и оставаться долго. Ma tante умираетъ.

— Умираетъ? О pauvre vieille! съ искреннимъ чувствомъ воскликнула Енгенія Александровна.

Это восклицаніе опять озадачило его: тутъ было искреннее сожалніе и ни тни злобы или нерасположенія къ старух. Казалось, Евгенія Александровна была искреннйшимъ другомъ княжны.

— Но что съ нею? спросила Ивинская.

— У нея параличъ, отвтилъ Евгеніи. — Вы понимаете, что ее нельзя бросить мн въ такомъ положеніи… она постоянно зоветъ меня…

— Милый мальчикъ, я узнаю въ теб мое сердце! воскликнула Евгенія Александровна и сжала руку сына. — Да, да, ты долженъ быть при ней, это твой долгъ! Люди прежде всего должны слушаться голоса своего сердца…

И вдругъ она перемнила торжественный тонъ на шутливый.

— Ну, а наше сердчишко уже начинаетъ биться? спросила она, дотрогиваясь нжно до груди сына. — Я слышала, что насъ уже окружаютъ не одни юноши, а и барышни?.. Конечно, мы заглядываемся на хорошенькія личики?

Въ эту минуту въ комнату вошелъ старикъ средняго роста въ черномъ фрак съ офиціально подстриженными сдыми бакенбардами, съ небольшой лысиной на голов. Это былъ Ивинскій.

— Ты готова? спросилъ онъ Евгенію Александровну и, увидавъ сидвшаго рядомъ съ нею юношу, вопросительно поднялъ брови.

— Жакъ, это мой мальчикъ! съ любовью проговорила Евгенія Александровна, указывая мужу на сына.- Eug`ene, c'est ton beau-p`ere!

Евгеній вжливо раскланялся съ Ивинскимъ. Старикъ равнодушно пожалъ ему руку.

— C'est un brave gar`eon! продолжала Евгенія Александровна. — И взгляни, какъ онъ милъ? Не правда-ли?.. И еще эта Марья Всеволодовна осмливается говорить, qu'il n'а pas des mani`eres! Mais il est adorable!.. А знаешь, бдная княжна въ паралич!.. Мн такъ больно, что это случилось тогда, когда между нами возникла маленькая пикировка… Я постила-бы ее, а теперь нельзя… это ее встревожитъ… Мн такъ досадно, такъ досадно!..

Евгеній опять стоялъ въ недоумніи, слушая это щебетанье «о маленькой пикировк», ради которой княжна, быть можетъ, должна была сойдти въ могилу.

— Что-же онъ подетъ съ нами? Или ты останешься дома? спросилъ Ивинскій, взглянувъ на часы.

— Ахъ, какъ можно!.. Онъ спшитъ къ больной и ему не до концерта, торопливо заговорила Евгенія Александровна. — Онъ такой любящій ребенокъ… Но посл… Ты, Eug`ene, будешь моимъ спутникомъ везд, въ театрахъ, на балахъ… Я воображаю, Жакъ, какъ вс будутъ говорить: «какъ прелестенъ вашъ братъ». «Братъ? Что вы! Это мой сынъ! Я уже старуха!..» Вдь, право, это трудно поврить. Взгляни, онъ даже выше меня ростомъ…