Цветок с тремя листьями
Шрифт:
— Эх ты…. а я-то надеялся на красивый стих в ответ или что-то вроде «потому что вы читаете в сердцах людей»… а ты все слова проглотил. А говорил — не боишься.
Он снова выпил и протянул пустую чашку.
— Налей еще. И себе тоже, а то ты уже половину фляги выпил взглядом. Не бойся, тебе не нужно меня бояться. А насчет поговорить с Киёмасой наедине… я видеть не желаю этого дурака. Не хочу, чтобы он разозлил меня еще больше.
— Но… может быть, вам стоит отправить к нему кого-то, кому он доверяет? И с кем будет откровенен?
— Много чести, — Хидэёси скривился, словно сакэ, которое он отхлебнул, было
— Я?.. Он меня совсем не знает… вы думаете, что он доверится мне?
— А это уж твоя забота, чтобы доверился. Хидэтада, брось. Немного сакэ и много твоих восторгов его героизмом — и он расскажет тебе, даже сколько корейских красоток выкрикивали по ночам его имя.
— Я постараюсь оправдать ваше доверие, мой господин, — Хидэтада поклонился.
— Вот и отлично. Только не вздумай проболтаться, что это я тебя отправил, понял? Много чести… Придумай что-нибудь.
— Да.
— А теперь… только посмей упомянуть хоть словом об этом деле. Будешь мне петь, а я буду пить. А потом, когда я напьюсь, отведешь меня в мои покои. Ясно? — Хидэёси рассмеялся и снова сунул в руки Хидэтады пустую чашу.
— Ясимару… Ясимару… беги… уходи…
Глаза застилает дым, голос отца едва доносится сквозь треск пламени, но он не может пошевелиться, парализованный ужасом. С грохотом рушится несущая балка у него за спиной, и он вздрагивает, наконец готовый действовать, но ноги несут его не к выходу, а туда, откуда он слышит голос. Снова грохот, резкая боль в руке… Или это пришло позже?.. И вот он стоит возле дымящихся развалин, насквозь мокрый от потоков ледяного дождя, и чьи-то руки хватают его сзади. Он только и успевает сдавленно вскрикнуть:
— Мама!..
Когда он начал вспоминать? Почему-то ему кажется, что ярче всего эти сны ему начали сниться в Корее, впрочем, возможно, раньше он просто не запоминал их?
Он бредет через бесконечное поле, заросшее цветами мальвы. Розовый туман колышется вокруг его ног, куда ни оглянись — везде только розовое с зеленым. Он оборачивается, чтобы взглянуть на тропу, вытоптанную им, но видит только, как вновь вырастают крепкие стебли и распускаются яркие цветы. Он смотрит на свои ноги, но видит вместо них шершавую кору древесного ствола. Он дерево и больше не может сдвинуться с места. И скоро даже видеть перестает, лишь розовый туман застилает его взор.
Киёмаса открыл глаза. Этот розовый свет — всего лишь рассветное солнце. А эти сны… Сейчас он помнит каждое подобное сновидение, но отчетливо знает, что не пройдет и часа, как он начисто о них забудет. Возможно, до следующей ночи. А сейчас… Сейчас надо просто встать и идти во двор.
Откинув одеяло, он поднялся, разминая попутно затекшее за ночь тело, повертел головой, прогоняя остатки сна. Скинул ночное косодэ [8] , оставшись голым по пояс, взял меч со стойки и вышел.
8
Косодэ — вид кимоно, который надевается под хакама и вообще под традиционную одежду. Первоначально считалось нижним бельем.
Вода была холодной, он тщательно ополоснул непривычно гладкие лицо и голову, облил плечи и руки и тщательно вытерся. Полностью он вымоется уже после утренней тренировки. Он снова провел ладонью по голове.
Тщательно выбрив голову и лицо, Киёмаса поначалу ощущал себя голым. Но, возможно, в этом и был основной смысл: в чувстве беззащитности и открытости. А когда он облачился в принесенные по его просьбе белые одежды, все окончательно встало на свои места. И он наконец ощутил что-то похожее на спокойствие. С этого момента он больше не распоряжался своей жизнью.
Некоторое время он раздумывал — не подать ли прошение господину Хидэёси даровать ему позволение удалиться в монастырь, но решил, что это может выглядеть как попытка избежать заслуженной кары. А что, если он все же еще нужен господину? И он отказался от этой мысли. Как и от мысли лишить себя жизни самому. Она ему не принадлежит, и у него нет права на подобные решения.
Киёмаса дернул головой и поморщился. Слишком много времени на размышления, это плохо. Он направился во внутренний дворик, куда ему не было запрещено выходить, и принял боевую стойку. Шаг. Еще шаг. Удар. Он замер и развернулся. Еще шаг. Он знал, что за ним наблюдают, чувствовал взгляды, но был уверен, что никто не осмелится подойти…
…Как не смели входить в его каюту, когда берега той проклятой земли еще были видны на горизонте.
Этому Киёмаса совершенно не был удивлен: днем ранее он в гневе зарубил адъютанта, доложившему ему о готовности корабля к отправке. И пока он поднимался на борт, абсолютно все, кто его сопровождал, держались на весьма почтительном расстоянии.
Потолок каюты был очень низким, выпрямиться в полный рост не представлялось возможным, но все равно он выходил из тесного помещения лишь по нужде и немедленно возвращался обратно. И продолжал сидеть, глядя в никуда. Тогда он ни о чем не думал. Мыслей просто не было, а если и мелькало что-то подобное, то всегда вспышкой холодной бешеной ярости, и он лишь усилием воли заставлял себя не покидать избранное место. Слишком многие его воины остались в той земле навсегда. И те, кто разделил с ним позор, имели право вернуться на родную землю живыми. Он знал, что если случится что-то непредвиденное, то ему в любом случае доложат об этом. А излишества в виде еды или питья ему были ни к чему.
Но на исходе третьего дня возле входа он услышал шаги и шелест. И громкий голос своего косё [9] :
— Господин! Возьмите хотя бы воду и сакэ!
Он схватил меч и, не помня себя, вылетел из каюты, выпрямляясь во весь рост. Но уже занесенный для удара клинок столкнулся в воздухе с мечом, который сжимала рука Асано Юкинаги.
— Господин Като, — негромко произнес юноша, — ваши люди рискуют своей жизнью, чтобы принести вам воды. Разве мы все еще на войне?
9
Косё — юноша, выполняющий при самурае обязанности оруженосца, слуги и тд.