День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

Он отпустил, наконец, дверцу, сошел с подножки, и все увидели лежащего на сидении маленького Соломина.

– Соломина убили, - продолжал Лихачев торопливо, словно боялся, что ему не дадут договорить.
– Они хотели нас догнать. Они думали, что могут нас в плен взять. Из пулеметов секли. Кабину насквозь. Стекло испортили... Соломина убили... Я таких водителей никогда не видел...

По щекам Лихачева катились слезы, но он этого не замечал.

– Пойдем, - попытался увести его Афонин. Но Лихачев не дался.

– В плен они хотели

нас захватить... Мы им фигу показали... А они Соломина убили...
– не мог Лихачев остановиться.
– Как он машину вел! Если бы не Соломин, нам бы всем конец...

– Отставить разговорчики!
– прикрикнул Кречетов.
– Шагом марш стирать гимнастерку!

Подействовало. Глаза у Лихачева приобрели осмысленное выражение, и он замолчал.

– Без стирки не обойтись, - Афонин обхватил Лихачева за плечи и повел к реке.
– Пойдем, у меня и мыло есть.

– Соломина на КП, - распорядился Кречетов.

Высокий шофер в кожаной куртке подошел к кабине. Взял на руки Соломина и бережно понес к командному пункту. Автобатовцы последовали за ним.

– Какого водителя убили!
– Кречетов выругался.
– Другого такого во всем корпусе нет.

Подошел Опарин с автоматом за правым плечом.

– Разрешите доложить о результатах разведки, товарищ старший лейтенант.

Кречетов посмотрел на солдата, покачал головой...

– Хорош! Вы что там, в рукопашную схватились? Иди к себе. Очухаешься, доложишь, - он еще раз оглядел Опарина.
– До чего хорош. Фрицев по ночам пугать можно.

* * *

– Чем это тебе приварило?
– спросил Ракитин.

Левый глаз у Опарина заплыл, осталась только узкая щелочка, в которой угадывался зрачок.

– Стукнулся случайно. Мчались от этих мотоциклистов, все колдобины сосчитали. Карусель в кузове пощла такая, что на ногах не устоишь. А там столько барахала... Выбросить надо все, к чертовой матери.
– Не рассказывать же, что табуреткой ударило. Будут потом полгода шуточки подбрасывать.

– Стрелять как теперь будешь?
– пожалел товарища Афонин.

– Нормально. Я все равно левый глаз прищуриваю. Теперь и прищуривать не надо. Такое вот кино. Даже удобней. Только, кажется, все кости переломало. Болит везде.

– Дай посмотрю, - предложил Афонин.

Опарин встал, снял гимнастерку и нательную рубашку. На белом, лишенном загара теле, алели красные пятна и ссадины - следы сильных ударов.

Афонин нажал пальцем на большое пятно, расплывшееся по ребрам. Опарин охнул.

– Больно?

– Больно.

– А здесь?

– И здесь больно.

– Здесь?

– Больно.

– М-да, везде больно... Ребра тебе помяло, - поставил диагноз Афонин.
– Трещины, наверно. Такое бывает. Хорошо бы в баньку сейчас, потом медвежьем салом натереть. А так придется недельку потерпеть, не меньше. Потом заживет. А это что такое?

Сзади, на шароварах Опарина, отсвечивала вентиляция величиной с хорошую ладонь. А в эту неожиданную

и совершенно не нужную вентиляцию выглядывала большая, с кулак, красная шишка, поперек которой протянулась широкая ссадина с запекшейся кровью.

– Ого!
– прищурился Афонин.
– Тебя и здесь зацепило. Снимай штаны.

– Еще чего!
– возмутился Опарин.
– А что там такое?
– И потянулся рукой, чтобы ощупать.

– Не трогай!
– удержал руку Афонин.

– Ну, и что там у меня?

– Откуда я знаю? Снимай штаны!

– Следует осмотреть, - поддержал Афонина Лихачев.
– Может там что-то серьезное. Может у тебя там ползадницы не хватает?

– Снимай!
– приказал Ракитин.

Опарин затравленно осмотрелся, не нашел ни у кого поддержки и начал медленно расстегивать ремень.

Солдаты ждали.

Опарин приспустил шаровары, затем и кальсоны. Все уставились на здоровенную кровоточащую шишку.

Попался Опарин. Ох и попался... Нельзя было пропустить такой удобный случай. Это же просто подарок расчету...

Начал, как это и положено по субординации, командир орудия.

– Вот фашисты!
– возмутился он.
– Правильно замполит говорил: никакой у них совести. Испортили человеку казенник.

– Думаешь, специально целили?
– спросил Афонин.

– Кто их знает. А еще хвастались - культурная нация. Вот вам вся их культура.

– Чего там такое?
– потребовал, чтобы ему, наконец, рассказали, чем они возмущаются.

– Фашисты тебе в самое важное место врезали, - посочувствовал Лихачов.
– Но, по-моему, не смертельно. Жить будешь. Неудобства, конечно, будут, но что поделаешь. С каждым может случиться. Враг не дремлет.

Дрозд не был верующим. За девятнадцать лет он не выучил ни одной молитвы и ни разу не заглянул в церковь. И когда Дрозду приходилось клясться, он никогда не произносил приличное: "Ей Богу!", отделывался вульгарным: "Провалиться мне на этом месте!" Но сейчас писарь увидел большую кровоточащую шишку на заднице Опарина, и его осенило. Он понял: это именно Бог наказал Опарина за все дурацкие шуточки и наглое издевательство, за " Кто ты такой?" за "Руки вверх!" и за все остальное. Действие Всевышнего Дрозд одобрил. Но удовлетворения своего демонстрировать не стал, а скромно прикинулся шлангом.

– Ай-ай-ай...
– протянул он, притворяясь, что сочувствует Опарину.
– Это же они из пулемета шарахнули. Так человеку задницу испортить! Ну, фашисты, и мишень себе нашли... Как же ты теперь?.. Ни сесть по-настоящему, ни в сортир сходить?..

Опарин изогнулся, пытаясь увидеть, что у него там нехорошее? От фашистов можно было ожидать любую пакость. Но ущерб находился на таком месте, что увидеть он ничего не смог.

– Да брось ты. Не могло меня туда ранить. Наверно, на какой-нибудь острый угол сел, когда в кузове болтало. Разбросали всякое барахло...
– Опарин опять потянулся рукой к больному месту.