Дети выживших
Шрифт:
Если они двигались верно, то Мертвая пустыня осталась южнее, а Лагуна — севернее.
Крисс выехал из лагеря, поднялся на утес. С него открывался вид на западный склон плато — склон понижался постепенно, как будто нехотя уступая притяжению земли; скалы и камни, казалось, были разворочены чудовищами, тут и там зияли расселины, и конца склона не было видно.
А сейчас все заполняла мгла — тугая, плотная, угрожающая.
Крисс развернул коня и поехал в лагерь. Люди уже попрятались в палатках, укрепив края камнями. В загоне, устроенном в углублении среди скал, испуганно ржали лошади.
Мгла вползла в лагерь и стала топить палатки. Звуки гасли, и Крисс поторопил коня. Он видел в тумане свою тень: казалось, ему навстречу скачет громадный черный всадник.
Он спешился перед палаткой, начал привязывать коня к коновязи, устроенной из кривого сухостоя, — и в этот миг почувствовал чье — то холодное дыхание.
Он обернулся. С пронзительным воем на него налетел и мгновенно затопил, завертел, снежный буран.
Мгновенно все вокруг стало белесым, снег летел с огромной скоростью, колол, как иглы. Издалека послышалось ржание напуганного коня, Крисс пригнулся и ощупью нашел вход в палатку. Нырнул внутрь. Палатка приподнималась, ухала и стонала, и казалось, еще немного — и ветер надует ее громадным пузырем, сорвет с земли и унесет куда-то.
— Раммат, ты здесь? — спросил Крисс, ничего не видя в темноте.
Ветер бушевал две недели. Все вокруг было засыпано колючим снегом, и многие не могли выйти из палаток. Лагерь превратился в белое холмистое поле, по которому злобно носился темный ветер.
Я записываю это, сидя в своей палатке, один. Я не могу выйти: вход завален снегом. Я погребен в снежной могиле. Палатка достаточно велика, столбы изогнулись и трещат под тяжестью снега, я укрепляю их, перевязывая ремнями, нарезанными с коровьей шкуры, служившей мне постелью.
Рукопись я не вижу, так как не зажигаю лампы.
Воздуха не хватает.
Впрочем, воздуха не хватает давно. Проводники из Дибаха, которые вели нас последний месяц, говорили, что мы слишком высоко поднялись в горы. Деревьев не было — только кустарник и трава. Мы жгли кустарник и сухие корни травы. Огонь задыхался. Вода закипала очень быстро, но мясо не разваривалось. И многие в те дни чувствовали, как тоскует сердце и распирает грудь. Проводники говорили, что еще выше совсем нечем дышать. Многие из нас не верили им.
Потом плато постепенно стало снижаться. Проводники, ведя нас по узким тропам вдоль круч, заставляли молчать или говорить вполголоса. Потому что громкий голос мог разбудить лавину. Это снег, лед и камни, которые срываются с далеких вершин и несутся потоком вниз, сметая всё на своем пути или замораживая. Но как заставишь молчать младенцев?
Наверное, мы всё же сдвинули лавины, но не попали под каменный дождь. А снежная буря — это последствия лавин. Ведь в этих местах достаточно тепло, и снег зимой не выпадает.
Не хватает воздуха.
Вот и вся Киатта. Это поговорку я вспоминаю всё чаще. Говорят, так сказал король Нерисс, триста лет назад, когда собрался на войну. Он сватался за арлийскую принцессу, и дело дошло до обмена кольцами. Но потом отец принцессы, Треа Толстый, внезапно передумал. Тогда Нерисс — делать нечего, — решил пойти в Арли, взять штурмом Марпессу и наказать Треа Толстого, а заодно и капризную принцессу. Нерисс начал собирать войско, призывая ополчение, взывая к патриотизму граждан. Но никто не хотел идти на войну из-за неудачного сватовства короля. В конце концов Нерисс велел набрать наёмников, объявил об этом через глашатаев и утром направился на загородное военное поле встречать войска. Но вместо марширующих колонн под киаттскими знаменами он увидел несколько сотен бедняков, бродяг, иноземцев. Этому войску до Нерисса и тем более до Треа Толстого не было никакого дела. Король Нерисс оглядел жалкую кучку вояк и произнес знаменитое: Вот и вся Киатта!
Хотя в одной из хроник (кажется, это была хроника Белого монастыря Реа-Та-Оро) я вычитал другой вариант. Будто бы Нерисс сказал: Вот и вся женитьба!
Сейчас я лягу и еще немного покопаю, хотя каждое движение дается мне с трудом, а земля успела промерзнуть. Я копаю кинжалом землю, перемешанную со льдом, отбрасываю в дальний угол палатки, а потом пытаюсь утрамбовать. Она превращается в грязь, и иногда мне кажется, что мне суждено закончить жизненный путь, потонув в грязи.
Под края палатки набился снег — я собираю его и пью, так как вода давно уже кончилась.
Не знаю, что сейчас — день или ночь. Время остановилось. Может быть, прошло уже несколько недель, а может быть — только несколько суток.
Мне кажется, что в лагере уже никого не осталось в живых — люди, которые прошли тысячу миль, нашли ледяные могилы на краю проклятого плато. Возможно, я последний, оставшийся в живых. Если это так — то лагерь превратился в гигантское кладбище. И даже когда снег растает, некому будет нас похоронить: в эти места не заходят даже охотники и каменные люди, похожие на огромных обезьян, — они собирают коренья и не знают огня.
Уже не хочется ни пить, ни есть. Хочется только спать.
Вот и вся Киатта…
Наррония
Лаяли собаки. Громадная стая собак бродила под городскими стенами Новой столицы, и Армизий не понимал, откуда их столько набежало в эти не самые благодатные для собак края.
Сначала они лаяли, налетая на любого, кто осмеливался выйти за городские ворота. Потом разделились на несколько стай — каждая облюбовала себе местечко у одних из городских ворот.
Целыми днями они лежали в тени пожухших после песчаной бури деревьев, лениво грызлись между собой, а когда тень уходила — переползали следом за ней.
По ночам они, бывало, выли, и тогда у Армизия сжималось сердце от нехороших предчувствий.
Впрочем, то же самое чувствовали все горожане — от сурового воина-ветерана до малых детей.
Потом кто-то пустил слух, что собаки служат ненавистному хуссарабскому каану — Шумаару. Они — его войско.
Кто-то выдумал даже, что степняки, составляющие хуссарабское войско, могут превращаться в собак, и сейчас город окружили не голодные облезлые твари, а обернувшиеся ими люди.