Детский дом и его обитатели
Шрифт:
– Во дают, – говорит Кира, – нажрались, уроды. Счас как врежу!
– Кира, что тут произошло? – спрашиваю строго.
– Да под балдой они! Из дома кто-то принёс таблетки. Теперь вот бухие…
– Как такое могло случиться? – кричу я.
– Да не беспокойтесь вы! – говорит Кира. – Оклемаются. Не в первый раз.
«Нажралось» тогда пятнадцать человек. Восемь из них оказались в реанимации, десять – в терапевтическом отделении.
У постели Беева я просидела три дня. Толик, слава богу, пришёл в себя быстро – так что без больницы излечился. Однако игра в «наркоту» стала модной. И ещё долго дети пугали воспитателей диким видом, выпадая из ряда и глядя на мир «косым глазом». А то и язык вываливать начнут, головой дёргать. И так искусно это у них получалось – сразу не отличишь: притворяется или на самом деле под «наркотой». Артисты… Я тщетно настаивала на самом тщательном расследовании – откуда таблетки?
Многие дети ходили на выходные к родственникам, а те (через одного) лечились или наблюдались у наркологов, психиатров… Дома у них всегда были «специальные таблетки», и дети могли легко добыть «наркоту» и принести в детдом. Где гарантия, что такие случаи не будут повторяться? Однако Татьяна Степановна стояла на своём – ничего особенного не случилось, дети пришли из дома «неадекватными», вот и всё разбирательство. Конечно, мы не могли устраивать проверку карманов, когда дети возвращаются в детский дом, допрашивать их. Это было бы глупым и бесполезным занятием – уж что-что, а конспирироваться они умеют. Так запрячут «секрет», что и таможенная ищейка не найдёт. Кира тоже заняла в этом вопросе странную позицию – молчаливой поддержки нагло лгавшей Татьяны Степановны.
– Откуда я знаю, где взяли наркоту? – бубнила она, глядя мимо меня, и мне вспоминался август… – Может, такие пришли, а может, и не такие…
– А Кирке старпёрша разрешает сидеть по ночам в пионерской! – бессовестно заложил её Беев.
– Ах ты, недоносок…
Беев, не успев увернуться, попал «в лапы» экзекуторши – теперь только и остаётся что визжать и попискивать. Мордует его нещадно. Еле вызволяю Беева из Киркиных цепких «лап», она аж дрожит от злости…
– Так это правда? – спрашиваю в упор.
– А чего? – говорит она, делая соловые глаза. – Надо ж где-то с друзьями встречаться.
– Ах, вот оно что.
Смотрит зло и нагло. Ох уж эти гормоны… Потом поворачивается и уходит размашистым шагом, щедро раздавая по пути оплеухи направо и налево…
Иду к Татьяне Степановне.
– Так, – говорит она, поправляя очки указательным пальцем. – Если по делу, то недолго.
– Постараюсь, – говорю я и сдерживаю себя, чтобы не наорать на неё. – Очень вас прошу никогда, ни при каких обстоятельствах не подкупать моих детей. Если вам нужна помощь, они и так сделают всё, что надо. Без подачек и угощений.
Татьяна Степановна. Поджав губы и поправив цепочку, свисающую на уши, ткнула великолепную оправу указательным пальцем и сказала тихо, так что я её едва расслышала:
– Они ничего не должны делать бесплатно. И никто не должен. Это неправильно. Они должны понять и усвоить этот главный закон взрослой жизни. Хватит забивать им голову всякой чепухой. Наша задача – научить их выживать в реальном мире. И в этом – истинный гуманизм.
– А я что, по-вашему, делаю? – спросила я тоже шёпотом.
Она ответила не сразу – недоумение и жалость были в её глазах.
– Если они будут следовать вашему примеру, то на всю последующую жизнь останутся в дураках. Вы этого им желаете?
Так вот оно что! Я уже, оказывается, числюсь здесь в записных дураках. Мило.
…Случай с групповым отравлением замяли. Татьяна Степановна подала, конечно, докладную директору, но никто из воспитателей не знал, что в ней конкретно написано. Обсуждения этого случая на летучке не было. Прошло совсем немного времени, и об этом происшествии вообще забыли. После этого я всерьёз задумалась о том, что пора уже тщательно документировать нашу повседневность. Для нашего же спокойствия.
Теперь у каждого командира была толстая тетрадь, в которую заносились все происшествия и нарушения режима дня, а также отметки, которые дети получали в школе. Но какого труда мне стоило уговорить учителей своевременно заполнять соответствующие графы в этой тетради! Чего тут было больше – лени или традиционного «кабычегоневышлизма», не знаю. Но моё скромное желание получать наиболее полную информацию о том, что происходило с моими воспитанниках в течение дня, воспринималось иногда до абсурда дико – от нейтрального «ищет заботы на свою голову (которая ниже спины) до «насаждает шпиономанию»…
– Эти ваши… Павлики Морозовы опять держат руку на пульсе жизни? – острила Татьяна Степановна.
Однако я твёрдо стояла на своём – самотёка в деле воспитания (да ещё таких детей!) быть не должно. Надо чётко понимать, в чём заключается главная проблема, и ответственно её решать. А для этого надо иметь максимум информации о том, что на самом деле происходит. Но как всё это объяснить педагогу, умудрённому опытом, который видит свою задачу в том, чтобы окружить детей мелочной опекой и не дать лишний раз рот открыть без специального разрешения?
У нас было по-другому: вот есть законный порядок, каждый воспитанник сам принимает решение по каждому отдельному поводу, но мы (я и совет командиров) будем проверять результаты. И сделаем это со всей возможной строгостью. И как доказать ретивому прогрессисту от педагогики, что полное отрицание руководящей роли воспитателя есть анархия. Педагог не должен сливаться с массами, даже если и находится в самой их гуще.
Когда я спросила Киру, все ли учителя и дежурные воспитатели вносят свои замечания в тетрадь дежурного командира, она, притворно вздохнув, печально ответила:
– Нет, ваши коллеги гласу разума не вняли.
Особенно упорствовала Татьяна Степановна – тут она на глазах становилась крутой либералкой – из крайности в крайность! По-другому никак. Видно, по пути прогресса мы можем двигаться только одним способом – пьяно вихляясь из стороны в стороны: то вправо, то влево…
Расклад получился такой – с одной стороны на меня наседали Матрона со своей системой-ниппель, а с другой – Татьяна Степановна и Ко.
И вот что замечательно: при всей внешней их методов, теории и практики, они были гораздо ближе друг к другу, чем ко мне. Хотя я, по логике вещей, была как бы в центре. Но на практике этот центр оказывался лежащим не посередине, а где-то на вершине весьма остроугольного треугольника. Это как раз и были те классические крайности, которые никогда не уравновешиваются центром и весьма оперативно сходятся, когда речь идёт о противостоянии принципиально отличному от их педагогического догматизма – как левого, так и правого. Впрочем, это были две стороны одной и той же медали.