Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— За что же?
— Так, ни за что.
Дума скосил глаза на сторону.
— Потом отпустили?
— Сам убег.
— Это хорошо. Так вот что, Федул Дума. Служба у меня будет тяжелая и много риску. Поедем бороться с
большевиками? Понимаешь, за царя бороться.
— Это ничего. Согласны за царя.
— А если убьют?
— Меня? Нет, не убьют.
— Не боишься? Хорошо. Так вот, если будешь верой и правдой служить, будешь иметь много денег. А
потом
— Меня?.. Это очень отлично.
— Ну, вот, старайся. Пьешь?
— Пью.
— А воздержаться можешь?
— Могу. Как же ж.
— А врать умеешь?
— Гы-гы. Это как же?.. Разве можно? Зачем же? — смутился Дума.
— А если для дела нужно будет соврать, сумеешь?
— С моим почтением. Замечательно совру.
— А большевиком прикинуться можешь?
— Могу-с.
— Ну и хорошо. Платить буду много. Вот тебе за два месяца вперед. Купи себе на дорогу костюм
поприличнее. Только спеши. Через час едем.
*
Между тем полки дивизии, оставив гостеприимное советское Баку, продвигались через Азербайджан к
Тереку и Кубани.
Безлесная, выжженная солнцем равнина, с юга замкнутая Кавказским хребтом, далеко разбросалась на
север. Жара, оранжевые пески, синие тени и дикие, преисполненные ненависти к русским мусульмане.
Эшелоны дивизии, солдатское оружие, имущество, точно редкая приманчивая дичь, как магнитом,
притягивает к железнодорожной магистрали огромные тысячные толпы вооруженных бесстрашных горцев.
Еще в Баку Гончаренко вместе о Марусей перекочевали в вагон дивизионного комитета к Нефедову и
Васяткину. Мучительные переживания последних дней как-то сгладились, притупились, возврата не было, и
образ Тегран, странный, загадочный, как грустное воспоминание о несбывшемся счастьи, лишь изредка
непрошенным гостем посещал его голову.
Раненый Драгин остался в Баку. Так от него и не узнал ничего Василий.
Маруси он сторонился, не замечал ее. Помогая Васяткину, он с головой ушел в горячку пропагандистской
работы среди солдат дивизии.
Нефедов политическими делами интересовался меньше. Он представлял собой выборного командира
дивизии в обстановке не менее сложной, чем на фронтовой позиции, и все часы своего бодрствования
занимался вопросами боевого порядка.
Воинственное настроение населения Азербайджана, Дагестана и Чечни заставляло всю дивизию и в
особенности: Нефедова, как командующего, быть все время начеку.
Этим утром Нефедов находился в особенно дурном расположении духа. Он сердито разгуливал по
коридору мягкого вагона, в котором помещался штаб, теребил свою черную, веером, бороду и ругался настолько
громко и сердито, что своим поведением заинтересовал Гончаренко, мирно беседовавшего в купе с солдатами
своего прежнего взвода.
Василий подошел к старому взводному и спросил:
— Что затужил, Нефедыч?
— Грех один. Вон видишь, — указал взводный на окно. — Табуном съезжаются гололобые. Опять
пакость какую-нибудь учинят.
— Чего же волноваться?
— Как что? Едем, как черепахи, пять-десять верст в час. Смешно. А скорее ехать нельзя.
— Почему же?
— Того и гляди полотно разберут и под откос пустят. Народ дикий, несознательный. Не понимают, что
мы с собой свободу несем. Попросили бы чинно, и оружия дали бы немного. А то… Эх.
— Что, а то?
— А то, как только остановка, приезжают такие нахальные и злые, как змеи, и без никаких. Давайте все
оружие, кричат, иначе всех перебьем. Вот народ. За ночь десять раз рельсы разбирали — разве возможно. Ты
вот спал, а у нас даже бой небольшой был. Только не годится так.
— Что не годится?
— Понимаешь, вот ночью — видим, рельсы разобраны. Съехались наши эшелоны, начинаем чинить. А
они — сила несметная, тысячи, на лошадях. Да на нас.
— Ну?
— Да меня не провести. Я пулеметы выставил и орудия направил. Один раз бабахнули бы и разбежались
бы, черти. Только не дал же.
— Кто не дал?
— Васяткин. Это, — говорит, — озлобляет. Неполитично. А нашего брата бить ни за что — политично.
Чудак-человек! Ну, из пулемета только и постреляли. Да разве пулеметами напугаешь? У них тоже пулеметы
есть.
— Они за нами едут?
— Да. Поезд, как улитка, а они на лошадях, видишь, по обеим сторонам скачут, чего-то замышляют.
Кружатся над нами, как воронье над битвой. Вон, смотри, сколько тысяч их.
Гончаренко подошел к окну, внимательно осмотрел вокруг местность.
На залитой жаркими солнечными лучами песчаной степи в стороне от эшелона ехали тысячи конных
фигур. Иные группы подъезжали почти вплотную к составу, угрожающе размахивали саблями и винтовками.
— Готовят что-то, — продолжал Нефедов.
— Вечером уже будем ехать казачьим районом. Отстанут.
— Но до вечера еще могут делов натворить. Тут бы два-три залпа из орудий и разбежались бы.
— А где Васяткин?
— У себя в купе. Лежит и читает. Только что это? Палят? Смотри. Ах, черти, бьют из орудий по нас.
Значит, разобрали дорогу и думают тут нас прикончить. Ну, стой же. Так и есть. Поезд стал.