Девятьсот семнадцатый

Алексеев Михаил Александрович

— Нет, я останусь. Мне, как армянке, можно остаться здесь и нужно остаться.

“Конечно, — с горечью подумал Гончаренко, — у тебя и возлюбленный есть”.

— А вы езжайте, товарищи, — продолжала Тегран. — Вам здесь опасно.

“Спроваживает, совесть нечиста”, — продолжал думать Гончаренко.

— Там видно будет, — заявил он вслух. — Может быть, действительно лучше уехать.

— Конечно, — согласилась с ним Тегран, но мысленно возмутилась тому, с какой легкостью Василий

шел

на долгую и, может быть, на бесконечную разлуку.

— Ясно, что тебе лучше уехать.

— Да. Ты знаешь новость? — спохватился Абрам. — Драгина тяжело ранили.

Он вкратце рассказал о несчастье Драгина.

— И вот он хотел взглянуть на убитую семью, а они из засады стреляли, ранили его. Тут подоспели со

станции солдаты случайного эшелона и турецкая кавалерия. Вышла неразбериха. Дашнаки сразу же

разбежались.

— Как Драгин?

— Ранен серьезно.

— Что же думаете делать с ним?

— Погрузить его в эшелонный лазарет.

Помолчали.

— Значит ты, Тегран, остаешься? — почти с болью вырвалось у Василия.

— Да, остаюсь. Тебе же советую уехать.

— А со стороны комитета препятствий нет? — с кривой улыбкой спросил Гончаренко.

— Да, конечно. Ведь это целесообразно. Разумеется, можно было бы поработать среди молокан, но

овчинка выделки не стоит. Конечно, уезжай. Что же касается меня, то я останусь. Ну, Вася, решай сам. —

Сердце Тегран тревожно забилось.

— Хорошо, подумаю… но, думаю, уеду. Наверно, уеду. Прощайте пока.

— Прощай, Вася, — прошептала Тегран, протягивая ему руку. — Желаю тебе всего…

“Лицемерка”, — мысленно крикнул Гончаренко. Молча вскочил на лошадь и отъехал в сторону.

— Уедет, — заявил Абрам.

— Да… уедет… какой он странный стал. Ты не замечаешь? Почти уехал, а руку не пожал.

*

Не замечая ничего вокруг, Гончаренко с поникшей головой подъехал к вокзалу. Точно придавленный

тысячепудовым гнетом, с трудом оставил седло. Станцией прошел на перрон. На перроне новая неожиданность,

на минуту отодвинувшая в сторону тяжесть его переживаний. Кругом по асфальту сновали солдаты его

позиционного полка. Вон подвижный широкогрудый Кузуев, “Кузуй волосатый”, вон Ляхин, короткий, лысый, с

налитыми кровью глазами. Оба с большими красными бантами на груди.

— Смотри-ка-сь — Гончаренко, — звенящим голосом крикнул Ляхин и, улыбнувшись, показал свой

беззубый рот.

— И верно! Здорово, Гончаренко! Как ты сюда попал?

— Забыл, что ли? Ведь Нефедов говорил, что он тут работает. Да чего молчишь?

— Спета наша песенка тут.

— Давай, езжай с нами в Россию Советскую, вот там и поработаешь.

— Эвакуируетесь? — спросил Василий, хотя

это было без слов очевидно.

— Как видишь. Вместе со всеми монатками.

— Валяй с нами.

— А тут как же?

— А тут и делать нечего. Наш полк последний из дивизии. Правда, есть там у Персии еще бригада.

Только как бы не застряла. Мы вот тех партийных работников забирали по пути.

— Едем, чего зря гибнуть.

“И верно, почему бы не поехать? Везде работы хватит. А здесь мне будет тяжело”, — подумал Василий.

— Ну, что?

— Ладно, поеду.

— Вот и дело.

— А что за стрельба была?

— Да так. Турки за нами идут. Мы оставляем места, а они занимают. Сунулись и сюда. Мы им отбой

дали. Хотя стоило бы пустить. Тут дашнаки буянят. Прямо все население вогнали в страх.

— Как буянят?

— Да русских режут, как поросят. А это что же, жена твоя? — неожиданно спросил Кузуев.

— Какая это?

— Да вон стоит, глаз с тебя не сводит.

Гончаренко оглянулся. Неподалеку от себя увидел он давно забытую Марусю. Женщина с затаенной

тоской глядела на него. Поймав взгляд Василия, она улыбнулась тепло и приветно.

— Что, знакомая?

— Да, так… Погодите, товарищи, я с ней потолкую. Когда Гончаренко отошел, Ляхин, криво

улыбнувшись, сказал:

— Зазнобушка.

— Ничего… И ее заберем, — промолвил Кузуев.

*

— Здравствуй, Маруся. Что ты здесь? — спросил Василий, подойдя к женщине.

— Ничего.

— Провожаешь кого?

— Тебя провожать пришла.

— Шутишь. Откуда знала, что еду?

— Я каждый день здесь… Безработная.

— Все гуляешь?

— Нет, только так…

— На, деньги.

— Нет. Не нужны мне твои деньги. Напрасно думаешь ты, что из-за денег тебя полюбила.

Гончаренко смущенно отвернулся.

— Васенька, возьми меня с собой… Хочу уехать отсюда в Россию. Возьми. Исполни эту просьбу.

— Ну, что же, это можно. Только куда же ты поедешь?

— А там видно будет. Возьмешь?

— Хорошо, идем. Только смотри… Держи себя. Если нужно, бери у меня деньги.

— Вася! И ты веришь? Никогда я не продавалась. За тобой тосковала все, любимый мой. Деньги сама не

знаю, зачем брала. А водку пила — забыться хотела. Да не забыть, раз любишь.

— Ах, молчи, — зло шепнул Гончаренко. — Брось свою любовь… Все вы на одни лад — лгать мастера.

— Васенька, не лгу я.

— Не лгу, эх… Ну, пойдем.

*

Всю ночь в быстром беге раскачивалась штабная теплушка. Гончаренко, забившись в угол на нары, то

дремал, то, пробуждаясь, ворочался на жестких досках и снова мучился тяжелыми воспоминаниями.