Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
В минуту просветления, когда он приобретал способность рассуждать, он думал все об одном, о Тегран, о
своей поруганной любви, и мысли его, как растревоженные осы, тысячами уколов жалили его сознание.
“Не любит. Ну, что же! Над сердцем кто волен… Но почему скрыла, почему не сказала прямо? Кто же он?
Кто? Почему я не подъехал?.. Не померялся силой? Но насильно мил не будешь, нет… А она улыбалась —
значит, счастлива. Счастлива, а я… Нужно было остаться,
Но она улыбалась… Улыбалась”.
Слушая его шопот и стоны, бредовую бессвязную речь, сидела у изголовья Маруся. Она не спала всю
ночь, ни о чем не думая и только стараясь не беспокоить его.
Утром Гончаренко проснулся с бледным, помятым лицом.
Возле него неподвижно сидела утомленная бессонными часами Маруся.
— Давно проснулась?
— Не спала я.
— Почему?
— Не спится.
Василий подошел к дверям теплушки. Длинный товарный состав, переполненный солдатами, стоял в
пустынном песчаном поле. Вдали высились массивные цепи Кавказских гор. На желтом, позолоченном солнцем
песке спокойно лежали фиолетовые тени вагона.
От хвоста состава к штабному вагону шел человек. Вот он подошел к Гончаренко.
— Здорово, Кузуев. Как дела?
Спрошенный тряхнул кудрями.
— Дела идут, как по маслу. Мы уже нагнали дивизию. Теперь всей оравой будем двигаться дальше.
— Как здоровье Драгина?
— Плохо. Сходи, навести его.
— Где он?
— В последнем вагоне. Там наш полковой лазарет.
… Неподвижный Драгин, с обескровленным землистым лицом, большими, переполненными болью
глазами посмотрел на Василия и попытался улыбнуться. Но лицо исказилось гримасой страдания.
— Ты тоже здесь? — полушопотом сказал он. И закашлял, отхаркиваясь кровью.
— Ему нельзя говорить, — шепнула стоявшая возле сестра.
Но Драгин услышал ее слова и возразил:
— Ничего… Я шопотом.
— Лучше молчите, товарищ Драгин.
— Я только два слова… Может быть, умру. В кармане печать комитета… Возьми. Деньги… и секретные
сводки… Передай там. Ух… Тяжело.
Раненый закрыл глаза. Гончаренко, исполняя его просьбу, тут же порылся в карманах платья, висевшего у
изголовья. Достал печать, сверток бумаг, деньги. Обшарив все карманы, он из бокового извлек груду темных
волос.
— Что это? — подумал Василий и вдруг вскрикнул: — Парик!
— Товарищ Драгин, это ваше?
Раненый с трудом открыл глаза.
— Мое.
Бешено заработала мысль Василия.
— Алексей Алексеевич! Кто вас подобрал раненого?
Но Драгин уже не отвечал. Он впал в забытье.
— Волосы те же… Цвет, длина, — шептал Гончаренко.
— Но нет, не может быть. Если бы она была с ним, то зачем ей улыбаться… Нет, это был другой. А если
это был он? Нет, нет. Но если да?.. Тогда какой же ты, Гончаренко Василий, подлец. Нет. Не может быть. Ведь
она улыбалась!
*
Сергеев и Баратова, прибыв в Б., остановились в номере той же гостиницы, где до своего отъезда в
Москву проживал поручик.
Обратный путь на юг пролетел, как минута счастья. Отдельный мягкий вагон, доставленный Викжелем в
распоряжение Сергеева, был заполнен переодетыми офицерами, московскими банкирами, промышленниками,
их семьями. От обыска и осмотра вагон был совершенно защищен подложным документом от Совета народных
комиссаров. С должностными лицами советской власти, попадавшимися на пути, вел переговоры один Сергеев.
Он имел при себе фальшивый мандат на имя уполномоченного Совнаркома Сергеевского Виктора
Терентьевича, едущего по особо секретным заданиям в Закавказье.
Все время дороги пассажиры мягкого вагона чувствовали себя, как дома. Тяжелые шторы на окнах
скрывали внутренний вид вагона. А в нем шел непрерывный кутеж.
Сам Сергеев находился в порыве безмерной страсти, как в забытье. Вино, болезненно-страстные ласки,
опять хмельная влага, горячее, напружиненное женское тело, выкрики, бессвязный лепет, волнующие стоны.
Временами Баратова напоминала ему большого дикого зверя, больного человеческой страстью. Ему все больше
и чаще доставляю нестерпимое, режущее мозг наслаждение до отеков мять, царапать мягкую, но упрямую
резину женских мышц. Он не встречал сопротивления. Даже напротив, Ирине Львовне, казалось, была приятна
эта физическая боль, и чем она была сильней, тем страстней отдавалась она.
Баратова в совершенстве знала искусство страсти и держала Сергеева все время в состоянии бесконечной
любовной жажды.
Были в дороге и дела. Но все они заключались в том, чтобы, по заранее выработанной инструкции, в
известных местах страны высаживать офицеров, снабжая их фальшивками, деньгами, и личным вооружением.
Это происходило главным образом на Украине, на Дону и Кубани. Полковник Филимонов, со сформированным
в Москве, штабом, высадился на станции Кавказской для следования в Екатеринодар и незамедлительной
организации там офицерского переворота.
*
— Ира, ты побудь одна.
— А ты куда, Витя?
— К английскому консулу. Есть дела.
— Значит, едем вместе.