Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
*
Эшелоны остановились.
Обозленные солдаты серыми тучами высыпали из вагона. Выкатывали пулеметы, выводя лошадей,
разгружая орудия. Вся дивизия, как один человек, горела желанием устранить надоевшую помеху.
Васяткин пытался еще уговаривать не пускать в ход артиллерию, но — к радости Нефедова — эти
уговоры не помогли.
Пока все возраставшая трескотня ружейной и пулеметной перестрелки не превратилась в настоящий бой,
Васяткин собрал вокруг себя
путь продолжать походным боевым порядком, не погружаясь в вагоны, пока не минует опасность.
Бой разгорелся нешуточный.
Горцы, надеясь на большую добычу оружием, снаряжением, вели отчаянное наступление. Местами они
предпринимали кавалерийские атаки. Местами, под прикрытием своих орудий и пулеметов, с криками “Алла,
Алла” мчались лавиной на эшелон.
Но преисполненные боевого героизма, они все же неспособны были долго сражаться с более сильным и
качественно лучше обученным практическому военному делу составом дивизии.
Когда шестнадцать орудий дивизионной батареи загремели громами залпов, противник тут же рассеялся
и бежал, побросав на месте сражения своих убитых и раненых.
Когда бой был закончен, тут же были погружены в теплушки сотни раненых, а десятки убитых
погребены.
Разбившись на две колонны, имея между собою проездные составы, полки тронулись в дальнейший путь.
Среди солдатских колонн в упряжке громыхали орудия, зарядные ящики, назвякивали железом пулеметы, а
впереди и по сторонам, у парящих в синеве горизонтов, гарцевали конные разъезды, охранительные и
разведывательные дозоры дивизионных кавалеристов.
— Дураки мы, что не взяли в Баку бронепоезд, — говорил Нефедов, идя вместе с комитетом во главе
правой колонны. — Право, дураки. Куда быстрее прошли бы этот путь. Еще долго они нам не будут давать
покоя.
И действительно, до самого позднего вечера песчаная степь была полна всяких неприятных
неожиданностей.
Как будто с неба била по колоннам артиллерия. Выпустит десять-пятнадцать снарядов и замолчит. То у
самого носа зарокочут пулеметы, то налетят рои пуль, вырывая из солдатских колонн десятки жизней.
И только ночью, когда мрачный горный район был оставлен далеко позади, и колонны дивизии
продвигались в тихих просторах казачьих станиц, среди полей, заросших пшеницей и кукурузой, бойцы
вздохнули свободно.
Орудия, пулеметы, люди погрузились на платформы и в теплушки, и поездные составы, нагоняя
потерянное время, быстро помчались вперед, на ходу развивая все большую скорость.
В штабном вагоне горели свечи. В купе Васяткина сидели все члены комитета. Они подытоживали
потери и намечали планы, каким образом наиболее безболезненно разбросать солдат по месту их родины.
Второй вопрос так и не решили, остановившись на том, что дальше будет виднее. Что же касается потерь,
то выяснилось, что за время пути от Баку до этих мест дивизия потеряла пятьсот двенадцать бойцов: сто
пятьдесят два убитыми, остальных тяжело и легко ранеными.
*
Странные отношения установились между Марусей и Василием.
Он не искал и не видел в ней женщину, даже напротив, с каким-то странным чувством пренебрежения и
гадливости отдергивал свою руку, если она случайно прикасалась к ее руке, или отодвигался от нее прочь, если
случайно садился вблизи нее.
Замечая за собой эти странности, он старался теплый словом и улыбкой смягчить тяжелое впечатление,
вызываемое у Маруси этим его поведением. Он не хотел женской ласки, он всем своим существом протестовал
против любовной паутины, уже обманувшей его так глубоко и болезненно.
Чувство трогательного уважения к женщине вообще, навеянное с детства влиянием матери, испарилось с
обожженных стенок его души.
— Любви нет, — рассуждал он, — женщине верить нельзя. Такая, как Тегран, рано или поздно обманет.
Такая же, как Маруся, любит во имя грубого чувства и ласки. Лучше не знать любви.
Но Маруся не понимала его. Его холодность, брезгливость были для нее необъяснимым. Она,
хорошенькая, молодая женщина, любящая его до самозабвения, ждала его любви. Другой женщины не было,
вернее, она не знала ее, и часто по ночам, проводя бессонные часы в слезах, она во всем винила себя и свое
поведение в Б. Но, выплакавшись к утру, снова искала его взгляда и вновь надеялась, что холодность минет, как
пасмурная зима, выглянет солнце счастья, вновь наступит весна любви. Она несколько раз принималась
говорить с ним:
— Васенька, ты меня больше не любишь?
— Не до любви теперь, Маруся. Нашла время.
— Но раньше ведь ты любил меня. Любил, скажи?
Гончаренко молчал.
— Я подурнела? Я больше тебе не нравлюсь?
— Перестань, Маруся. Что ты все об этом?
— Но, Васенька, я же люблю тебя.
— Не хочу я любви. Ненавижу ее. Один обман. Да что ты ко мне все с любовью пристала. Сказал, не
хочу — и будет. Иди, лучше за ранеными ухаживай.
— Нет, не любит, не любит, — шептала в эти минуты Маруся вслед удаляющейся стройной фигуре.
*
Среди солдат Гончаренко чувствовал себя отлично.
Пьяная радость носилась в вагонах — домой!