Дневники Льва Толстого
Шрифт:
К кому это обращение? Они названы: правительственные люди, министры, прокуроры, судьи, полицейские, палачи, кто пишет приговор, ставит виселицу, намыливает веревку, выбивает стул из-под ног. Такое обращение к ним было бы совершенно невозможно, немыслимо от человека, который не знал бы вживе на опыте то, что может предложить вместо страсти погони, охоты, преследования и покарания. Озабоченный кричащий Толстой в этой статье — за день до того, как раз в день записи о мучительной тяжести известия о двадцати повешенных, сделал и ту запись, которую мы читали:
Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное, должно
Не только тот самый человек это о себе записывает, но и в тот самый день, когда он задумал этот крик «Не могу молчать». И вы думаете это вся запись за этот день? Дальше совсем откровенное одновременное присутствие в этом человеке полюса беззаботного счастья:
[…] Запел соловей под окном, до слез радостно. Сейчас только вспомнил, что я нынче, гуляя перед чаем, забыл молиться. Всё забыл. Удивительно! Сейчас читаю свое письмо Анатолию Федоровичу и не могу вспомнить, кто это.
Умиленные слезы от пения соловья, забывание всего на свете — и тот же человек в те же часы заходится в крике, который хочет, чтобы гремел на весь мир, обязательно, как можно скорее. «Не могу молчать». Качели. Без этих качелей, без «противоречий» так называемых, не было бы размаха, просто не было бы этого человека. И нужна была вся мировая слава, чтобы поддерживать эти качели — и они, чтобы ее поддерживать.
Проходит четыре месяца после того конца лета, когда по России и Европе гремит это толстовское «Не могу молчать». Для многих Толстой так и остался навсегда тот, кто «не могу молчать». Появляется дневниковая запись 6.1.1909 в Ясной Поляне о Михаиле Гершензоне.
Третьего дня был настоящий интеллигент, литератор Гершензон, будто бы с вопросами о моих метафизических основах, в сущности же с затаенной (но явной) мыслью показать мне всю безосновность моей веры в любви (<ПСС, т. 57>).
Слова «несерьезная интеллигентская болтовня» в записи того же дня относятся уже не к Гершензону, но и к нему тоже, потому что и речь Гершензона и болтовня писателя Александра Эртеля складываются в нем в одно решение:
Одно, что вынес из этих двух впечатлений, это — сознание тщеты рассуждений. Ах, если бы только отвечать, когда спрашивают, и молчать, молчать. Если не было противоречием бы написать о необходимости молчания, то написать бы теперь: «Могу молчать». «Не могу не молчать». Только бы жить перед Богом, только любовью. А вот сейчас писал о Гершензоне без любви — гадко. Помоги, помоги… не могу назвать (там же).
Стало быть, громкий крик Толстого на весь мир имеет оборотной стороной, своей основой, откуда питается, это молчание, не в смысле замкнуться и набрать в рот воды, а от полноты покоя и любви? Да, выходит что именно так. Отсюда впечатление одновременно силы и отлетности, косвенности крика, какой-то по касательной отнесенности его — воздушности. Да, этот рупор, как в другом месте говорит Толстой, — одновременно странным образом тишина, идет от тишины и зовет к тишине. Толстой как с двумя руками, как на двух ногах стоит на этой противоположности.
Одной из них, мы сказали, нет без другой. Поэтому стиль позднего Толстого, кратких написанных с убойной размеренной рассудительностью манифестов «Что же делать?», «Не могу молчать», «Пора понять», «Великий грех», конечно, сложился применительно к эпохе газет и многотиражных брошюр, вторил стилю царских манифестов и официальных обращений, но в основном уверенность этого обращения мучимой совести к миллионам создана и обеспечена бесконечным, бестревожным покоем созерцания вечной машины мироустройства, где по невидимым человеку законам как пчелы в улье поколения служат неведомой им цели. Это то же самое созерцание, которым определяется нерушимый, уверенный фатализм «Войны и мира» — фатализм в положительном смысле слова, когда человек всё-таки решительно участвует в судьбе, в той мере, в какой целиком, без остатка с верой отдает себя на служение своему призванию и призванию страны. Он не знает замысла фабрики, именно поэтому нужна вера и ощущение постоянного присутствия Бога, чтобы фабрика стала своей, и работа на ней достигла счастья полноты, полноты счастья. Как полвека назад, так и теперь он живет этим ощущением приставленности к великому делу. Что дело великое, чувствуют, не могут не чувствовать все. Враги Толстого те, кто вообразил, что фабрика уже брошена, и вместо послушности точным, тонким, едва слышным указаниям хозяина начинают сами кричать, заглушая слух себе и другим, распоряжаться собою и фабрикой.
Рабочие на огромном, сложном заводе получили от хозяина ясное и признаваемое ими самими наставление о том, что они должны и чего не должны делать для успешного хода завода и для своего блага. И вот являются люди, не имеющие никакого понятия о том, что и как производит завод, которые уверяют рабочих, что нужно перестать делать то, что предписано хозяином, а начать делать совершенно обратное для того чтобы завод действовал правильно и рабочие получили бы наибольшее благо.
Кроме слов, помимо слов и громче их уже звучит толстовская музыка (его музыкальность особая тема), прежде всего размеренный вбивающий ритм, гром словно трубы тысячелетнего канона.
Разве не совершенно то же делают эти люди, не имеющие никакой возможности объять всех тех последствий, которые вытекают из общей деятельности человечества? Они не только не соблюдают те, установленные разумом человеческим, общие всем и вечные законы для успеха этой деятельности и для блага отдельных лиц, но прямо и сознательно нарушают их в виду мелкой, односторонней, случайной цели […] Только бы поняли все люди, что делать всякому человеку всегда надо только одно: исполнять то, чего требует от него то Начало, которое управляет миром и требования которого не может не сознавать ни один человек, не лишенный разума и совести, забыв о всяких своих положениях: министров, городовых, председателей и членов разных боевых и не боевых партий, и не только не было бы тех ужасов и страданий, которыми полна жизнь человеческая и в особенности теперь жизнь русских людей, но было бы Царствие Божие на земле («Что же делать?» Ясная Поляна. Октябрь 1906).
Дики Толстому не только Столыпин с рациональным планом уничтожения нерациональной общины, не только революционеры, которые охотятся за прячущимся Столыпиным. Толстому не из чего выбирать. Любое устройство кроме одного единственного убийственно. Он еще острее Владимира Соловьева чувствует ненужную канитель истории, и лучше даже Константина Леонтьева в его знаменитых пророчествах видит, что будет в любом случае кроме одного с Россией.
Теперь рабство земельное {остатки крепостного права} подлежит уничтожению, но временно оно осуществится в государственном рабстве и, может быть, перейдет в рабство капиталу.