Добрые времена
Шрифт:
И вдруг шквальный огонь вдоль траншеи буквально сметает все живое. Длинными очередями бьет пулемет Дегтярева. Это наш сержант-разведчик. Всю ночь пробирался он с фланга, ежеминутно замирая под ослепительным светом ракет. Полз, стиснув зубы, горя желанием отомстить за погибших товарищей. И он отомстил — немало врагов уничтожил из своего пулемета.
Как только раздалась первая очередь, выпрыгнул из окопа и встал во весь рост со знаменем в руках командир полка.
— За мной, в атаку, ура!
И шел он, не сгибаясь, до вражеских окопов. Напрасно уцелевшие враги, перебравшиеся в следующую траншею, пытались убить его. Простреляно в нескольких местах знамя, ранен он сам, но, не сгибаясь, идет командир полка, воодушевляя своих солдат. Напор был так силен, что дивизия продвинулась в этот день вперед на несколько десятков километров...
Услышанное надолго запомнится ребятам. В этот вечер не было обычных шуточек, говорили о войне.
— Мне отец рассказывал: «Кто хоть день на войне пробыл, тому она всю жизнь сниться будет», — сказал Анохин. — И точно, иногда проснешься, слышишь, как он зубами скрипит. Потом валерьянку пьет, чтобы успокоиться.
— А кем он у тебя был?
— Хирургом в полевом госпитале. Но и на передовой бывал, лазареты организовывал. Однажды ему пожилой солдат жизнь спас...
— Как?
— Только он в одну роту пришел, чтобы с командиром поговорить, а тут артналет. Упал он на землю, а рядом — пожилой солдат.
— Товарищ лейтенант, — говорит, — надо вперед идти.
— Куда вперед? Там же немцы.
А тот опять:
— Вперед надо. Он же мины кидает, скоро нас накроет.
Послушался отец, скомандовал:
— Передайте по цепи: «За мной вперед, перебежками».
Только отбежали, а сзади ударило. Оглянулись, точно, воронка там, где отец только что лежал.
А потом он этого солдата оперировал. Но тот умер, слишком тяжелое было ранение. Вот отец все и вспоминает. Говорит: «Сейчас бы я его спас!»
— М-да! — раздумчиво протянул Родневич. — Сейчас, конечно, все по-другому. И война, если будет, тоже другая. В течение нескольких часов все решится. Вон какая техника!
— Не скажи, — заспорил Бессонов. — Перед той войной специалисты тоже заявляли, что все решится за неделю-другую. А война оказалась еще более затяжная, чем первая мировая. И исход войны, между прочим, решила не техника, а кто?
Он многозначительно поднял палец.
— Пехота? — неуверенно промолвил Анохин.
— Ну, конечно. Общевойсковые части и соединения, то есть мы! — Ромка звучно ударил себя в грудь.
— Молодец Бессонов, — услышали они сзади голос незаметно подошедшего старшего лейтенанта. — Сидите, сидите! Конечно, пехота сегодня не та, что в войну пешком протопала тысячи километров. Сегодня она вся на бронетранспортерах, но всегда, во все времена и народы, не техника, а именно люди, их боевой дух решали судьбу любого сражения! Я, например, потому и выбрал училище имени Верховного Совета, что здесь готовят командиров пехоты. Сегодня это самая универсальная специальность. Надо знать отлично всю боевую технику, а главное — уметь работать с людьми.
— Ну и как, получается? — не без ехидства спросил Родневич.
Обычно вспыльчивый Ванечкин неожиданно мягко и серьезно сказал:
— Трудное дело! Тут знаний педагогики маловато. Надо еще что-то. Интуицию, что ли.
Старший лейтенант даже слегка вздохнул, потом как бы отмахнулся от этих мыслей и сказал:
— Ну, ладно! Товарищи, присяга завтра в двенадцать ноль-ноль. С утра будем готовиться к параду. Рожнов, покажите, что мы принесли.
Боб вытряхнул на стол целую кучу каких-то баночек в тряпок.
— В баночках — солидол, — объяснил старший лейтенант. — Для чистки пуговиц. Намажете, а потом отдраите как следует суконочкой. Чтоб горели, как жар-птица. А в этой большой банке — деготь. Сапоги чистить. Ну, а пока отдыхайте.
...Замер в торжественном молчании строй. Солнце ослепительно сверкает на пуговицах, бляхах ремней, оружии.
— Я гражданин Советского Союза, торжественно клянусь, — каждый по очереди произносит слова присяги.
Отныне — ты солдат Родины. Тебе доверено защищать самое святое.
Необычно серьезны лица ребят. Каждый переживает в эту торжественную минуту свое приобщение к великому организму армии, чувствует себя частью единого целого.
Грянул полковой оркестр.
— Рота! — несется звучная команда Ванечкина.
Печатая строевым шагом, они подходят к повороту, чтобы выйти на прямую асфальтированную аллею перед трибуной. Вдруг все почувствовали, что в строю какой-то непорядок. Старший лейтенант бросился бегом, обгоняя строй, к передней шеренге. Так и есть!
— Анохин! — кричит он. — Ногу!
Светик недоуменно вертит головой, никак не может понять, что от него хотят.
— Не с той ноги, — шипит рядом идущий Ромка.
Анохин глядит вниз и видит к великому изумлению, что в тот момент, когда соседи звучно опускают левую ногу, у него в ход идет правая. Естественно, что следующие ему в затылок делают то же самое. Слегка подпрыгнув, Светик меняет ногу. Легкое подпрыгивание волной прокатывается по всей шеренге.
Но вот и поворот. На него выходят, молодцевато выпятив грудь и чуть-чуть касаясь друг друга локтями, чтобы никто не выскочил вперед или не отстал.
— P-равнение на... трибуну! — командует старший лейтенант и берет под козырек.
Ликующе гремит егерский марш. На трибуне им отдают честь знакомые полковники — вернувшийся из Москвы Кислица и командир полка. А рядом с ними — монументальный генерал, с грубыми и прямыми, будто вырубленными топором, чертами лица. Это командир части. Он приветливо улыбается идущим солдатам и вроде даже восхищен их молодцеватой выправкой.
Генерал склоняется к микрофону:
— Поздравляю с принятием присяги.