Домби и сын
Шрифт:
Между тмъ м-ръ Домби, отвсивъ Эдии глубочайшій поклонъ, подошелъ къ соф, гд сидла м-съ Скьютонъ, и, нагнувшись къ ея уху, прошепталъ вполголоса:
— Я просилъ y м-съ Грэйнджеръ позволенія навстить ее завтра утромъ по особенному случаю, и она назначила двнадцать часовъ. Могу ли надяться, что и вы, м-съ, будете въ это время дома?
Клеопатра, какъ и слдовало, была чрезвычайно взволнована такимъ необыкновеннымъ извстіемъ. Не имя возможности говорить, она только покачала головой, закрыла глаза и подала руку м-ру Домби, которую тотъ выпустилъ тотчасъ же, не совсмъ ясно понимая, что съ нею длать.
— Скоре, Домби!
Съ этими словами майоръ хлопнулъ Домби по спин и, лукаво подмигнувъ дамамъ, вывелъ его изъ комнаты.
М-съ Скьютонъ развалилась на соф, a Эдиь сла подл арфы, об не говоря ни слова. Мать, играя веромъ, два, три раза взглянула на дочь, но красавица, опустивъ глаза въ землю, не замчала ничего. Глубокое раздумье рисовалось на ея чел.
Такъ просидли он около часу, не говоря ни слова до тхъ поръ, пока горничная м-съ Скьютонъ не пришла, по заведенному порядку, раздвать свою барыню къ ночному туалету. Вроятно, въ лиц горничной являлась не женщина, a страшный скелетъ съ косою и песочными часами, потому что прикосновеніе ея было прикосновеніемъ смерти. Размалеванный субъектъ трещалъ и корчился подъ ея рукою. Спина постепенно сгибалась, волосы отпадали, черныя дугообразныя брови превратились въ скаредный клочекъ сдыхъ щетинъ, блдныя губы съежились, кожа опала, какъ на труп, и на мст Клеопатры очутилась желтая, истасканная, трясущаяся старушенка съ красными глазами, втиснутая, какъ вязанка костей, въ грязную фланелевую кофту.
— Почему-жъ ты мн не сказала, что онъ завтра, по твоему назначенію, долженъ придти въ двнадцать часовъ?
— Потому, что вамъ это извстно, м_а_т_ь моя.
Послднія два слова были произнесены съ самою ядовитою колкостью.
— Вамъ извстно, мать моя, — продолжала Эдиь, — что онъ купилъ меня, и что завтра конецъ торговой сдлк. Онъ осмотрлъ свой товаръ со всхъ сторонъ и показалъ его своему другу. Покупка довольно дешева, и онъ гордится ею. Завтра окончательная сдлка. Боже! дожить до такого униженія и понимать его!
Соедините въ одно прекрасное лицо, пылающее негодованіе сотни женщинъ, проникнутыхъ страстью, гордостью, гнвомъ и глубокимъ сознаніемъ позорнаго стыда — вотъ оно, это лицо, трепещущее и прикрытое блыми руками!
— Что ты подъ этимъ разумешь? — съ досадой проговорила мать. — Разв не съ самаго дтства…
— Съ дтства!.. Остановитесь, мать моя! Я никогда не была ребенкомъ. Назовете ли вы дтствомъ начало моей жизни? Я всегда была женщиной — коварной, хитрой, продажной, разставляющей сти мужчинамъ, и прежде, чмъ поняла я васъ или себя, прежде даже, чмъ узнала низкую, проклятую цль всхъ этихъ стремленій, я была опытной и ловкой кокеткой, благодаря вашему искусству, мать моя! Вотъ какое дтство отвели вы на мою долю. Вы родили женщину, вы вскормили и выростили кокетку! Любуйтесь же своимъ произведеніемъ: оно передъ вами во всей красот. Любуйтесь, мать моя!
И говоря это, она ударяла себя въ грудь, какъ будто хотла уничтожить свое существованіе.
— Что же вы, матушка? Любуйтесь!! Любуйтесь на женщину, никогда не знавшую истинной любви, никогда не понимавшую, что значитъ имть честное сердце! Любуйтесь на кокетку, владвшую своимъ ремесломъ уже тогда, когда другія двочки ея возраста играютъ только въ куклы! Въ первой молодости, кокетка, по вашимъ интригамъ, вышла за человка, къ которому не чувствовала
— Мы всячески старались пристроить тебя, мой другъ, — отвчала мать, — и въ этомъ состояла твоя жизнь. Теперь, ты пристраиваешься.
— Какъ невольницу на базар, какъ лошадь на ярмарк, вывозили, таскали, показывали, разглядывали меня съ головы до ногъ въ эти постыдныя десять лтъ! — воскликнула Эдиь съ пылающимъ челомъ и съ выраженіемъ горькаго упрека въ каждомъ слов. — Такъ ли, мать моя? Разв я не сдлалась притчей мужчинъ всякаго рода? Разв глупцы, развратники, мальчишки, старые негодяи не таскались везд по нашимъ слдамъ и не оставляли меня поочередно одинъ за другимъ, потому что вы слишкомъ просты, мать моя, несмотря на вс свои продлки, потому… да, потому, что вы слишкомъ искренны при всей своей фальшивости! Везд и всюду продавали, всмъ и каждому навязывали меня, какъ презрнный товаръ, и нтъ клочка земли во всей Англіи, который бы не былъ свидтелемъ моего позора. Наконецъ умерло во мн всякое чувство уваженія къ себ самой, и теперь я ненавижу, презираю себя. Вотъ мое дтство впродолженіе послднихъ десяти лтъ, a другого я никогда не знала. Не говорите же мн, что я длаюсь ребенкомъ въ эту послднюю ночь.
— Ты могла бы, Эдиь, двадцать разъ выйти замужъ, если бы довольно поощряла искателей твоей руки.
— То есть, если бы я побольше заманивала, я, жалкій осадокъ между всми отживающими кокетками! — отвчала Эдиь, поднявъ голову и дрожа всмъ тломъ отъ стыда и взволнованной гордости. — Нтъ, мать моя! Кому выпалъ жребій меня взять, тотъ возьметъ, какъ этотъ человкъ, безъ всякихъ уловокъ съ моей и вашей стороны. Онъ видлъ меня на аукціон и расчиталъ, что покупка будетъ выгодна. Пусть его! Съ перваго же раза онъ безъ церемоніи потребовалъ списокъ моихъ талантовъ, и ему ихъ показали. Съ каждымъ днемъ онъ удостоврялся въ доброт своей покупки, и я длала все, что онъ приказывалъ или заказывалъ. Но больше я ничего не длала, ничего и не стану длать. Проба оказалась удовлетворительною, и онъ меня покупаетъ, покупаетъ по собственной вол, оцнивъ по-своему доброту товара и вполн понимая могущество своего кармана. Постараюсь, чтобы онъ не жаллъ. Я не подстрекала его ничмъ и не ускоряла торга, и даже вы, мать моя, на этотъ разъ, сколько я могла предупредить, не навязывались съ своими уловками.
— Какой y тебя странный языкъ, и какъ дико ты на меня смотришь, Эдиь!
— Будто бы? Вообразите, и я то же думала! Это видно значитъ, что воспитаніе мое достигло полнаго развитія. Впрочемъ, оно окончилось давно. Теперь я слишкомъ стара и упала слишкомъ низко, чтобы идти по новому пути или удержать васъ на вашей прекрасной дорог. Зародышъ всего, что очищаетъ сердце женщины и длаетъ ее достойною своего пола, никогда не шевелился въ моей груди, и мн нечего беречь, когда я презираю себя…
Трогательная грусть, сопровождавшая послднія слова, опять быстро смнилась язвительною колкостью, и Эдиь продолжала:
— Что же вы не любуетесь, мать моя? Конечно, я не такъ мила, какъ въ былые годы, но все же я не обезьяна… Любуйтесь! Скоро мы не будемъ бдны, и ея в-пр. м-съ Скьютонъ назовется тещей первйшаго изъ капиталистовъ Англіи. Продлки ваши увнчались вожделннымъ успхомъ… Одно могу сказать себ въ утшеніе: несмотря на вс ваши усилія, я твердо ршилась не искушать этого человка, и не искушала его.