Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)
Шрифт:
Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,
Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здсь столкнуться.
— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ [5] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.
— Это удивительно, замтилъ Донъ-Кихотъ.
Съ большимъ вниманіемъ вс слушали этотъ разговоръ, убдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ ум. Одинъ Санчо врилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человка, съ самаго дтства. Однако-жъ и у него явилось нкоторое сомнніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосдству съ Тобозо, онъ тмъ не мене, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцесс. Вскор путешественники наши увидли, въ горномъ проход, человкъ двадцать пастуховъ, одтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми внками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лтъ тридцать. Въ самомъ гроб онъ сохранилъ еще слды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нсколько рукописей и книгъ.
5
Кашопинами
Вс присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завщаніе Хризостома, скажи мн, это ли именно мсто онъ выбралъ для своей могилы.
— Это, это самое, отвчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мн грустную повсть своей любви. Здсь, онъ увидлъ, впервые, этого врага человчества, Марселлу; здсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вчнаго забвенія. Обратясь за тмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмщало въ себ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, врный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звря, хотлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустын. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотлъ заставить жить вчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завщалъ мн сжечь ихъ.
— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Август, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пвца? Сослужите-же, Амброзіо, послднюю службу вашему другу, и предавъ тло его земл, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увковчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всмъ намъ извстна грустная повсть его любви; вс мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мст собираются хоронить несчастнаго Хризостома, вс мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы вс, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намренія сжечь эти рукописи, и позвольте мн взять нкоторыя изъ нихъ съ собой. Затмъ, не ожидая отвта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нсколько рукописныхъ листовъ.
— Изъ вжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надяться, чтобы я сохранилъ въ цлости остальные.
Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскоре съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую псню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послдніе стихи несчастнаго, и чтобы вс присутствующіе здсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успете кончить ихъ, прежде чмъ покойнику выроютъ могилу.
— Съ удовольствіемъ, отвчалъ Вивальдо, и окруженный тсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слдующіе стихи:
Глава XIV
Псня Хризостома.
Такъ ты сама, бездушная, желаешь, Чтобы изъ устъ въ уста, изъ края въ край, Пронесся слухъ о томъ, какъ ты сурова, О томъ, какъ ты неумолимо зла. Въ груди больной моей тснятся муки, Бушуетъ адъ, и въ этой псн звуки скорби Мой голосъ заглушатъ. Шипніе змй, ревъ хищныхъ львовъ и дикій, Въ глухихъ лсахъ, волковъ голодныхъ вой, Во мгл пещеръ чудовищъ гнусныхъ крики, И въ часъ ночной унылый крикъ совы; Шумъ втра на безбрежномъ океан, Предсмертный стонъ сраженнаго быка, Зловщій вороновъ каркъ, горе Забытаго голубкой голубка И скрежетъ черной преисподней всей, Пускай теперь въ единый звукъ сольются Въ душ моей, и внемля ей, да потрясутся Сердца людей. И не пески серебряные Таго, Не оливы Бетиса услышатъ Этотъ хаосъ заунывныхъ звуковъ; Нтъ, онъ раздастся на вершинахъ скалъ И въ глубинахъ неизмримыхъ безднъ; Иль въ сумрачныхъ краяхъ, лишенныхъ солнца, Иль средь чудовищъ Нила ядовитыхъ, Въ пустыняхъ безотрадныхъ и нмыхъ. Но между тмъ, какъ глухо раздаваясь, Моихъ проклятій эхо — тамъ разскажетъ И про тяжелыя мои страданья И про твою жестокость, эти звуки, Распространясь по всмъ концамъ вселенной Наполнятъ міръ. Презрнье убиваетъ, подозрнье Любое истощитъ терпнье, — ревность Разитъ насъ ядовитымъ остріемъ; Въ разлук гаснетъ жизнь, и передъ страхомъ Забвенья меркнетъ всякая надежда, Но, о неслыханное диво! я Живу, — живу томимый ревностью, Разлукой, подозрньемъ и забвеньемъ. Въ сндающемъ меня огн — мой взоръ Напрасно бъ сталъ искать луча надежды, Да я и не хочу его, напротивъ, (Чтобъ въ море бдъ всецло погрузиться) Клянуся вчно убгать его. Страшиться и надяться возможно-ль Въ одно и тоже время? Лучъ надежды — Какъ уловить подъ вчнымъ гнетомъ страха? И мн ли, мн ль не ревновать? когда Боль ранъ души моей мн неустанно О ревности лишь говоритъ. И кто Молчалъ-бы, горькимъ опытомъ узнавши, Что не напрасно онъ подозрвалъ, Что грозный призракъ въ правду обратился И правда обратилась въ ложь. О, ревность, Палачъ любви! Тяжелыя оковы Твои на эти руки наложи! Презрнье! задуши меня!.. но горе О вашей сил заставляетъ насъ, Увы! позабывать. И вотъ умираю наконецъ, И чтобъ не зрть ни въ будущемъ, ни нын, Во вки радостнаго ничего, Умру я съ той же мыслью, какъ и жилъ. Скажу, что весело любить на свт, Что рабъ любви свободнй въ мір всхъ. Что та, которая меня сгубила, Душой прекрасна также какъ и тломъ; ЧтоСтихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемыя въ нихъ подозрнія не подтверждали слуховъ, ходившихъ о добродтели Марселы.
— Чтобы разсять ваши сомннія, отвчалъ Амброзіо, знавшій самыя задушевныя тайны своего друга, я долженъ сказать вамъ, что Хризостомъ, сочиняя эти стихи жилъ вдали отъ своей возлюбленной, желая испытать, не произведетъ-ли на него разлука свое обычное дйствіе; и такъ какъ нтъ подозрнія, которое-бы не закралось въ душу влюбленнаго и не томило его вдали отъ любимой имъ женщины, поэтому не удивительно, если Хризостомъ терзался всми муками самой неосновательной ревности. Вс его упреки не могутъ однако накинуть ни малйшей тни на добрую славу Марселлы. Всякій, знающій эту женщину, упрекнетъ ее въ жестокосердіи и холодности, но сама зависть не обвинитъ ее въ какомъ нибудь поступк, пятнающемъ ея двичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще одинъ листъ, спасенный отъ огня, когда взоръ его остановился на чудномъ видніи, внезапно поразившемъ взоры всхъ, пришедшихъ воздать послдній долгъ Хризостому. Это была Марселла. Прекрасне того, что говорила о ней молва, она показалась на вершин скалы, у подножія которой лежало тло злополучнаго любовника. Т, которымъ досел не приходилось видть этой женщины, пораженные ея красотой, глядли на нее въ нмомъ изумленіи; да и т, которые видали ея уже, были одинаково удивлены и очарованы при ея появленіи. Увидвъ ее, Амброзіо съ негодованіемъ закричалъ: «чудовище! что теб нужно здсь? змя, отравляющая взорами своими людей. Зачмъ ты приползла сюда? быть можетъ, хочешь ты узнать: не раскроются-ли въ твоемъ присутствіи раны несчастнаго, уложеннаго тобою въ преждевременный гробъ? Приходишь-ли ты ругаться надъ его несчастіемъ и гордиться своимъ кровавымъ торжествомъ? Или, быть можетъ, какъ новый, неумолимый, Неронъ, ты хочешь взирать съ вершины этой скалы на твой пылающій Римъ? или попирать ногами трупъ Хризостома, подобно безчеловчной Лукреціи, попиравшей окровавленный трупъ своего отца? скажи, зачмъ ты пришла, и чего ты хочешь? Будь уврена, что въ насъ, друзьяхъ того страдальца, котораго вс мысли были покорны теб, ты найдешь ту же покорность.
— Худо вы меня знаете, если такъ думаете, отвчала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вамъ какъ несправедливы т люди, которые корятъ меня своими страданіями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного словъ, которыхъ достаточно будетъ для моего оправданія.
Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбивъ меня. Но если красота внушаетъ любовь во мн, то неужели и я, въ свою очередь, должна любить всхъ любящихъ меня. Я знаю, благодаря разсудку, которымъ Богъ одарилъ меня, что все прекрасное мило намъ, но потому, что оно заставляетъ любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь въ нему взаимною любовью. Подумайте о томъ, что человкъ влюбленный въ красавицу можетъ быть уродомъ, способнымъ внушить въ себ только отвращеніе. Но положимъ даже, что красота равносильна съ обихъ сторонъ; должны-ли поэтому об стороны чувствовать одна въ другой и равносильное влеченіе? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердца. Еслибъ она одна покоряла ихъ, то мы видли-бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытимыхъ желаній, безпрестанно мняющихъ предметы своей любви. Если-же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то кто можетъ заставить меня любить того, къ кому я не чувствую никакого влеченія? И если Богъ создалъ меня красивой, то сдлалъ это помимо моей воли и моихъ просьбъ; и такъ же, какъ змя нисколько не виновна въ томъ, что въ жал своемъ хранитъ ядъ, разливающій вокругъ себя смерть, такъ нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ вдали огнемъ, или неподвижно покоющимся мечемъ; одинъ ранитъ, другой жгетъ лишь тхъ, которые прикасаются къ нимъ. — Душевныя достоинства, вотъ истинная наша красота, безъ нихъ мы можемъ, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшимъ украшеніемъ души и тла мимолетной прихоти мужчины, лишающей насъ нашей истинной красоты?
Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этихъ горъ и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ, вотъ единственные наперстники моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всмъ влюбленнымъ въ меня, и если этотъ отказъ не образумилъ ихъ, если они продолжали лелять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или ихъ упрямство? Вы говорите, что намренія Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мст, на которомъ его хоронятъ теперь, въ ту минуту, когда онъ открылся мн въ любви, мое намреніе жить уединенно, не связывая ни съ кмъ своей судьбы, ршаясь пребыть врной моему обту: отдать природ то, чмъ она одарила меня. Если посл того повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, идти противъ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ мор собственнаго своего неблагоразумія? Еслибъ я его обманывала, я была бы безчестна; еслибъ я отдалась ему, я измнила бы моему святому ршенію. Онъ упорствовалъ, и это упорство привело его въ отчаянію. Обвините-ли вы меня теперь въ его страданіяхъ? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Измнила ли я моимъ клятвамъ? Общала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же можетъ меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и неврной? Небо не указало еще мн моего суженаго, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнятъ эти слова вс, имющіе на меня какіе либо виды. И если теперь, это нибудь умретъ изъ за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрнія, потому что женщина ни въ кого не влюбленная не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, а вывести кого нибудь изъ заблужденія, не значитъ презирать его.
Пусть тотъ, кто зоветъ меня ядовитой змей, бжитъ отъ меня, какъ отъ чудовища; пусть не преслдуетъ меня тотъ, это считаетъ меня жестокосердой и удалится отъ меня тотъ, кто считаетъ меня вроломной. Пусть знаютъ они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищетъ, но напротивъ избгаетъ ихъ. Повторяю еще разъ, если пламенная страсть ко мн сгубила Хризостома, то винить ли въ этомъ мое благоразуміе и мою непорочность? Пусть же никто отнын не приходитъ смущать моего уединенія и не понуждаетъ меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняютъ во мн эти уединенныя деревья. Я обладаю достояніемъ, мн одной принадлежащимъ и не зарюсь на чужое; судьба дала мн возможность быть свободной, и этой свободы я не промняю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмялась надъ тмъ-то и любила такого-то. Простая бесда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, и если порой надъ ними возносятся, то лишь затмъ, чтобы созерцать вчную красу небесъ, въ которымъ долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обители, изъ коей низошелъ онъ, и въ которую опять возвратится.