Дорога войны
Шрифт:
– Там – это где? – уточнил Искандер.
– Ну-у… в этой, в хованке Децебала! На Когайноне.
– А разве я тебе что-нибудь говорил о сорока талантах?
– А что, меньше?
– Это ты у Регебала спроси.
– Ну, – бодро сказал Чанба, – будем считать, что сорок пять. Тогда на каждого… сорок пять на четыре будет. Нет, пускай талантов будет сорок! Получается десять. Десять на двадцать… По двести кило! Ух ты. Так, в ауреусе восемь граммов чистого золота. Получается. Так. Сто девяносто килограммов – это сто девяносто тысяч граммов. Двадцать на ум пошло. По двадцать тысяч ауреусов на брата! С половиной!
Искандер презрительно скривил губы:
– А ты уверен, Эдуард, что золото можно перевести в ауреусы по весу?
Эдик глянул на него, будто не узнавая.
– Ты лучше в сестерциях посчитай, – ухмыльнулся Сергий, – больше получится.
– Точно! – загорелся Чанба. – Умножаем на двадцать пять и на четыре.
– А не легче сразу на сто?
– Не мешай, смертный! Та-ак. Получается, знаете сколько? Получа-ается. По два миллиона сестерциев! С копейками! Заживем.
Сергий подсел поближе к костру и поинтересовался:
– Слышь, а твой дед Могамчери ничего не говорил внучку о шкурах медведей, которых надо еще прикончить?
– Я же не мечтаю, – вывернулся Эдуард, – я планирую! Это вы живете скучно и приземленно, а у меня впереди всегда перспектива, сияющая или, как минимум, блестящая!
– Ага, – кивнула Тзана, – как у сороки.
– Э-эх. Никакого в вас романтизму!
Тут полог юрты шевельнулся, и внутрь просунулся Гефестай.
– Веспер взошел, – доложил он.
– Пошел я тогда.
Лобанов легко поднялся, улыбнулся успокаивающе в ответ на тревожный взгляд Тзаны и покинул юрту. На улице его легкая, чуть ироничная улыбка мигом растаяла – их тайная операция приближалась к одному из узловых пунктов.
У храма его поджидал Гай Антоний Скавр, бледный, с решительно поджатыми губами. Ни слова не говоря, он завернулся в лацину и шагнул в темноту. Видно было плохо, костры на перекрестках лишь сгущали потемки. Сергий смотрел в спину легату, а видел лишь смутно различимое пятно неопределенных очертаний. Пятно двигалось и скрипело снегом.
Днем, возможно, Лобанов и запомнил бы маршрут, но поздним вечером, когда неяркий звездный свет неуловимо переходит в глухую тень, сориентироваться было непросто. Единственным узнаваемым местом оказались гончарные мастерские – запах горящего дерева доносился слева, а глаза улавливали столбы подсвеченного дыма – сарматы обжигали горшки. Посуда их была куда грубее изящных эллинских изделий, но в степи ценится функциональность вещи, а не красота. Главное, чтобы горшок не протекал, а расписан он красным по черному или черным по красному – не суть важно.
С такими вот мыслями Сергий добрел до закутка, плотно обставленного конюшнями и высоким амбаром. Между ними образовалось нечто вроде дворика, и там, слипшись, как пельмени, стояли четыре или пять плосковерхих домов сарматской постройки.
– За мной! – шепнул Гай и заскользил по двору. Из тени неожиданно показался дозорный с копьем.
– Кто идет? – окликнул он легата.
– Это я, Гай! – слабым голосом ответил легат.
– А второй кто?
– А это Банадасп, чародей из омбронов! Будет из Крассиция горячку выгонять. Приболел Крассиций.
– Проходи.
Отойдя подальше, Сергий ослабил хватку на рукояти меча и спросил:
– Крассицием ныне Сирма кличут?
– Его. Осторожно, тут вход низкий.
Сергий пригнулся – и вошел в маленькую холодную комнатку с провисшим потолком. Тьма стояла полнейшая. Потом в двух шагах впереди зашуршали, раздвигаясь, тяжелые шкуры и мелькнул желтый свет, ударивший по глазам.
– Пришли.
– А Луций где?
– Он с утра в походе. Куда-то к Гипанису подался, дань с тамошних даков собирать.
– Да, эта работенка для него. А Публий?
– А я его отваром маковым напоил! Он, как залег – так и все. Хоть песни пой при нем – сопит только и бульки пускает.
Гай провел Лобанова в полутемную комнату, где посередине, в кругу камней, горел костерок. Дым висел плотной завесой у потолка, кружась вокруг отверстия-дымогона, и помаленьку выходил вон. Возле огня, сгорбившись и опустив голову, покрытую коротким седым волосом, сидел Сирм. Лобанов узнал жреца по особой примете – татуировке в виде волкоголового дракона на запястье. Да и кому еще среди подданных Тарба придет в голову стричь волосы под ноль и брить бороду? Только римлянину. Но гордые и заносчивые квириты попадали к «свободным дакам» либо как заложники, либо как рабы. Впрочем, первосвященник Замолксиса был тем и другим одновременно.
– Здравствуй, Сирм, – вежливо поздоровался Лобанов, непринужденно присаживаясь к костру.
Жрец поднял голову, и его глаза отразили огонь.
– Ты тот, кто хотел говорить со мной? – спросил он дребезжащим голосом.
– Тот самый.
– Ты римлянин?
– Да. Правда, не гражданин.
– Но ты служишь Риму?
– Служу.
– Почему?
– Это имеет значение?
– Для нашего разговора – имеет.
Лобанов пожал плечами – и задумался. До его слуха донесся громкий храп из соседней комнаты: вероятно, там залег Публий Апулей Юст.
– Почему я служу Риму… – задумчиво проговорил Сергий.
– Да, почему? – проскрипел Сирм с настойчивостью. – Ведь никто из вас не рожден в Риме! Вы все побывали в рабстве, выбрались, а теперь.
– Я объясню, – начал Лобанов, соображая, что и как сказать этому старому противнику империи. – Да, ни один из нас не родился в Риме. И что? Да, нас взяли в плен и обратили в рабов. Что же из этого? Мы должны были обидеться на противных римлян и начать борьбу с империей? А зачем? Я не говорю: что толку? Я имею в виду, что не понимаю, зачем бороться против хорошего.
– Хорошее – это термы с акведуками? – небрежно спросил Сирм.
– Еще Юлий Цезарь сказал, споря с каким-то эллином, – продолжил Сергий, – что римляне создали искусство войны, искусство мира и искусство закона. Закона, Сирм! Уверяю тебя, еще многие сотни лет будет существовать римское право. Сама империя исчезнет, а ее законы останутся. Не все из них справедливы? Ну и что? Других-то нет! А людям, чтобы жить вместе и не мешать друг другу, законы просто необходимы. Законы приводят в порядок дикие нравы. Почему я служу Риму. А кому ж еще?