Дорога войны
Шрифт:
Всадников было больше сотни. На каждом – широкие кожаные штаны, сшитые, словно по моде сороковых годов двадцатого века, рубахи из холста-ровнины с вышивками на косых воротах и безрукавки из козьих шкур мехом наружу. Обувка была разной – кто штаны свои в сапоги заправил, в длинные сапоги на толстых подошвах, прошитых смолеными нитками, а кто на степной манер – в войлочные башмаки с длинными ремнями, прикручивавшими штанины к голеням шестью оборотами до колена. У всех на головах плоские колпаки-подшлемники из меха.
Сзади к седлам приторочены плащи из бобровых или иных шкурок. С левого бока – мечи. Перевязь короткая, чтобы оружие не болталось, не путалось, когда придет нужда спрыгнуть с коня. Колчаны с тремя десятками стрел, два лука со спущенными тетивами – все это собрано в налучья на своих перевязях и приторочено к седлам. А круглые щиты – за спинами на длинных ремнях. Щиты крепкие, точенные из цельного вяза толщиной в три пальца, обиты грубой кожей бычьей хребтины, вываренной в воске. Края окованы железом, по полю набиты железные бляхи. Крепкие щиты, но тяжеловатые.
На стоянках латрункулы не доставали преторианцев – то ли опасались, то ли приказ имели – не трогать.
К вечеру второго дня пересекли по льду Хиерас, на четвертый вышли к берегу Пирета. Река лежала, как широкая дорога, белая и гладкая, и замерзшая суша от замерзшей воды отгораживалась лишь густой полосой тростника, торчащего из снега. И потянулась степь – бескрайняя и безрадостная Пустыня гетов, стерильно белая, стелящаяся за горизонт и словно отражающаяся в мутном зеркале неба сплошной блеклой гладью. И что такое сотня головорезов на просторах зимней степи? Несерьезные чаинки, оброненные в снег, заблудившиеся муравьишки. Но это, если глядеть с небес, равнодушно и вчуже, а вот Сергия со товарищи эти воинственные дяди обступали плотно, пялились, скалились, похохатывали, предвкушая скорое зрелище, отпускали плоские шуточки и сами же кисли от смеха, строили преторианцам рожи, делали вид, что вот-вот продырявят копьем, – и радостно ржали.
– Как мы им скрасили жизнь, – улыбнулся Искандер.
– Но до чего ж тупы, мама дорогая! – вздохнул Эдик. – Хотите загадку? Скачут два табуна – один везет, другой едет. Что это? Подсказку дать или сами догадаетесь?
– Один ты, что ли, такой умный? – проворчал Гефестай.
Тзана ехала и помалкивала – уж слишком много глаз следило за нею, глаз, налитых кровью и похотью. Оружие преторианцы сдали, рассталась с мечом и девушка, но кинжальчик в потайных ножнах она сберегла. Пока серьезной надобности в нем не случалось, но кто их знает, этих латрункулов, позабывших законы родных племен?
Солнца видно не было, тускло светился весь небосвод, и время можно было определить лишь весьма условно. Приблизительно после полудня на горизонте закурились серые дымы – это было первым предвестьем близости жилья. Латрункулы сразу оживились, а Луций обернулся к Сергию и сказал:
– Memento mori!
Лобанов холодно глянул на гладиатора – и отвернулся. Чанба горестно вздохнул.
– Что ж тут поделаешь, Луцик, – сказал он с нарочитой печалью, – все мы смертны… Главное, будь мужественным и стойко прими неизбежное. И не переживай ты так! Мы уже простили тебе все обиды, так что покойся с миром. Кстати! – воскликнул он, не обращая внимания на лицо Эльвия, искаженное злобой, и повернулся в седле к Сергию: – А ты в курсе, какое сегодня число?
– Канун январских календ! – осклабился Лобанов.
– С наступающим! Тзаночка, с новым годом тебя, с новым счастьем!
Подняв себе настроение, Чанба запел во весь голос по-русски:
– «Степь да степь круго-ом! Путь далек лежи-ит!»
– Не ори, – поморщился Искандер.
– Я не ору, – с достоинством ответил Чанба, – я пою!
– Чтобы петь, мало иметь голос, необходим еще и музыкальный слух.
– Он у меня абсолютный!
– Боюсь, тебя обманули – по твоим ушам, Эдуард, задумчиво прошлись три медведя.
– Молчи, зануда!
И Чанба снова завёл про ямщика. Латрункулы заслушались. Один из них, бородатый молодчик с бельмом на глазу, поинтересовался у Сергия на ломаном латинском:
– Обо что он делать пение?
– О глухая степь, – любезно ответил Лобанов. – Ехать такой, как ты, ехать, попадать в буран и замерзать на хрен.
– Ух ты… – сказал молодчик уважительно и вновь развесил уши.
По окончании сольного номера Сергий сказал:
– Эдик, у тебя тут поклонники появились.
Чанба подбоченился:
– А ты думал, я так просто пел? Не-е, я с умыслом!
– Пой, ласточка, пой…
Потянуло запахами – горящего кизяка, прогорклого масла, сырых кож и еще чего-то неприятно-кислого, неистребимым амбре запущенной общаги. Показались приземистые стены кошар, прорисовалась неровная линия глинобитных оград, увенчанных заостренными кольями. Кое-где на них красовались черепа, лошадиные и человечьи.
Первыми встречать «продотряд» выскочили громадные пастушьи псы, лохматые чудища, лающие хриплым басом. Они кидались к коням, пытаясь цапнуть за ноги, а те отбрыкивались. Всадники закричали на псов, вовсю работая плетками. Собаки отбежали, рыча и взлаивая.
Ворот у становища не было, как не было и общей стены, – это было хаотическое скопление нескольких лагерей, обнесенных оградами из кирпича-сырца. Кирпичи лепили из глины, в которую добавляли для крепости резаную солому и навоз.
Латрункулы проехали между двух стен влево, повернули направо, опять налево – и выехали из-за этих сырцовых кулис на захламленную площадь величиной с доброе футбольное поле. Площадь была как попало заставлена юртами и шатрами. «Свободным дакам» не из чего было строить избы, дерево в степи – великая редкость, и они приспособились – выкладывали невысокие стены из глины, а сверху натягивали кожаные шатры. Проще всего отличить жилище сармата от местожительства дака можно было по шестам – степняки поднимали на жердинах надувных драконов со свистульками, трепыхавшихся по ветру, или бунчуки с лошадиными хвостами, а даки задирали в небо волчьи морды с пучками выцветших ленточек.
Грязь между этими временными жилищами была непролазной, утоптанный снег давным-давно утратил первоначальный вид, окрасившись в коричневый и ядовито-желтый цвета. От кострищ тянулись угольно-черные тени, а вокруг больших плоских камней, блестящих жирной пленкой, была разбрызгана кровь. На одной из ноздреватых плит мужик в растерзанной дохе сек голову отчаянно блеющему ягненку – хряский удар топора обрубил истошное меканье, и парящая струя крови окатила камень.
Увидав «продотрядовцев», мужик разогнулся, вскидывая топор, и заорал, призывая ближних и дальних. Площадь пришла в движение – откидывались пологи, наружу лезли сотни чумазых, неряшливо одетых людей – даков и гетов, роксолан и язигов, аорсов и кельтов. Многоголосая толпа радостно завопила, загалдела, мигом заполняя массовкой все свободное пространство.