Единоборец
Шрифт:
– У нас есть другой выход?
– Нет.
– Тогда пошли в гараж.
– Подожди. Ее надо похоронить, – говорит Клара. – Когда-то это было моим телом, пусть я его сменила, как змея кожу, но я не могу бросить его просто так.
Мы снова идем в медицинский блок. На ковре я замечаю еще нескольких червей и аккуратно обхожу их. Клара следует моему примеру. Черви на самом деле реагируют на нее, поворачивают и начинают ползти в ее сторону. Это плохо.
Дряхлое тело все еще лежит на операционном столе. Но сейчас оно лишь отдаленно напоминает человеческое: он выглядит пористым, как губка. По полу, по стенам и по мебели ползает множество небольших червей. Новые и новые черви продолжают выползать из того, что недавно было человеческой плотью.
– Я носила все это в себе? – тихо удивляется Клара. Кажется, сейчас она упадет в обморок. Черви ползут и ползут изнутри ее старого тела.
– Носила. Я всегда замечал, что твое тело слишком тяжелое. Эти червячки ведь в основном металлические. Когда старое тело умерло, они его покинули с тем, чтобы…
– С тем, чтобы переселиться в новое, – дополняет Клара. – Я поняла. Они хотят опять забраться в меня. Отсюда надо бежать!
– Подожди.
Я беру ближайшего червя, кладу его на ладонь и подношу к самым глазам. Мои глаза имеют встроенный режим микроскопа. Увеличение всего в сорок раз, но обычно этого достаточно. Я внимательно рассматриваю червя. Теперь я понимаю, почему он показался мне жидким. Он состоит из множества маленьких и, скорее всего, металлических шариков, каждый не больше пяти сотых миллиметра в диаметре. Шарики свободно перекатываются, прилипая друг к другу. В каждом из них может поместиться несколько миллионов механических генов. Все вместе они образуют одну громадную машинную хромосому, на которой записана полная информация о родительском организме.
– Это не черви, – говорю я. – Это гигантские хромосомы.
– Но где они помещались? – спрашивает Клара. – Как столько могло поместиться во мне?
– Они были внутри тебя в растворенном состоянии, – отвечаю я. – Нам повезло, что мы сумели от них избавится.
Клара давит червя подошвой.
– Они не слишком-то бойки, – замечает она.
– Им осталось всего четырнадцать часов существования. Возможно, они уже умирают. А может быть, им просто холодно, я не знаю.
Я открываю медицинский шкафчик и беру прозрачную колбу с плотно притертой стеклянной пробкой. Набираю колбу червями до самых краев. Они сливаются и в самом деле образуют мутно блестящую жидкость, тяжелую, напоминающую ртуть. Запечатываю крышку. Колбу я возьму с собой.
– А теперь идем.
– Зачем ты это взял? – удивляется она.
– Объясню по дороге, – отвечаю я. – На твоем месте я бы поспешил. Они состоят из маленьких шариков, которые вполне могут разбрызгиваться, как аэрозоль. Если ты их вдохнешь, они снова окажутся у тебя внутри. Ты же этого не хочешь?
– Не бери с собой эту пробирку. Представь, что может случиться, если она лопнет у тебя в кармане, если ты ее случайно разобьешь и разольешь на меня.
– Я согласен рискнуть.
– Но я не согласна! Оставь ее здесь, это приказ!
Но во мне нет никакого желания подчиняться чужой воле, никакая сила не заставляет меня делать это. Я не слушаюсь ее приказа. Тело, которое могло приказать мне, сейчас лежит на операционном столе, пористое, как сыр.
– Нет, не оставлю, – говорю я. – Я больше не твой раб. Я подчинялся лишь той Кларе, которая умерла. И забудь про эти глупости, прошу тебя. Сто тысяч рабов не стоят одного друга.
Мы выходим на улицу. Снег скрипит под ногами. Похолодало, и в небе высыпали звезды. Тучи снова рассеялись, как будто их и не было. Черный лес стоит вокруг нас высокой стеной. Над его неровной кромкой висит зеленоватая, почти полная луна. Ветра нет, и даже в свете луны видно, как поднимается пар нашего дыхания. Ноги проваливаются под наст, идти довольно тяжело. Клара отпирает гараж, отодвинув лиану дикого винограда, на которой до сих пор сохранились сухие листья. Листья шевелятся, в темноте они напоминают мне тех созданий, которые набросились на упавший самолет. Может быть, и не стоит идти в лес, но другого выхода нет.
– Я не знаю, – говорит она, – мне кажется, что сюда никто не заходил с самого лета. Но я не уверена. У меня нет прошлого, и у меня нет памяти, как у остальных людей. Я никогда никем не была. Я живу лишь в настоящем. А ты? Ты был кем-то?
Она толкает дверь, и та отъезжает в сторону, медленно, преодолевая сопротивление многих слоев снега и льда. Внутри уютно и тепло, как будто здесь всегда жили люди, и только вышли на минутку перед самым нашим приходом.
– Ты был кем-то? – повторяет она.
– Не знаю. Честно говоря, не знаю. Я всегда был тем, что я есть. В четыре года меня отдали в школу единоборств, вначале я занимался понемногу, а потом, когда проявил некоторые способности, стал торчать там и день и ночь. У меня был отличный наставник, не очень хороший профессионал, он и не выступал никогда по-настоящему, но очень хороший человек. Может быть, он был в чем-то не прав, но он сделал меня таким, какой я есть.
Я помню однажды, когда мы уже были постарше, он оставил нас в зале самих и поспешно ушел, потому что опаздывал на встречу с другом, которого не видел много лет. Но минут через тридцать он вернулся. Вернулся потому, что забыл сказать нам что-то очень важное. С другом он так и не встретился.
– Что это было? То, что он хотел сказать?
– Я не могу вспомнить точно. Он просил нас извиниться перед женщиной, которой мы оставляли ключи. Извиниться за какую-то мелочь, о которой она сама уже забыла.
– Но это неправильно!
– Я согласен. Тогда мы смотрели на него, как на ненормального. Но во всем, что он делал, был, как бы это сказать, был особенный свет, заметный не каждому, но, как только ты замечал этот свет, он завораживал и не отпускал.
– Он еще жив?
– Нет. Давно нет. Он умер, когда закрыли школу. Он уже был очень стар и имел слабое сердце. Школа заменяла для него весь мир.
– Почему вас закрыли?
– Несколько человек, и я в том числе, должны были выступить на международных соревнованиях. В этом случае нам продлевали финансирование. Мы тренировались целый год, работали, как бешеные, и подали заявку в последний день. Компьютер, который сортировал заявки, выбрал только первые пятьдесят. Все заявки, которые были поданы в последние дни, он просто стер. Заявок поступило слишком много, в этом было все дело.
– А потом?
– А потом я год служил в армии, в авиации. Как и все, получил базовую подготовку, так это называется. Они запрограммировали мой мозг на знание той ерунды, которую положено знать. Уставы, машины, умение маршировать: делай раз, делай два, делай три, тяни носок, красиво приложи ручку к пилотке. Армия на самом деле похожа больше на плохой балет, – все, кроме этого балета за тебя делают машины. Сдал экзамены, немного летал, как все. Но в основном продолжал заниматься спортом. После армии ушел в профессионалы. Поэтому я тоже не знаю, жил ли я, а если жил, то ради чего. Вначале я жил, вместе со всеми, ради чести школы, и ради того, чтобы ее не закрыли. Потом понял, что это, на самом деле, было занятием собаки, которая гоняется за своим хвостом: я работал, чтобы школа жила, а школа жила, чтобы я работал. Замкнутый круг безо всякого смысла. С тех пор я перестал искать смысл. Что ты об этом думаешь?
– Не знаю, – отвечает она. – Если останусь жива, я постараюсь об этом подумать. Сейчас это слишком далеко от меня. Я ничего этого не знаю. Кто поведет, ты или я?
Я сажусь за руль и активирую нужную программу. Вездеход довольно старый, но мощный и устойчивый. Мне нравятся подобные модели. Машины появившиеся в последние годы, слишком субтильны, нематериальны, они скорее напоминают облачка пара или воздушные вихри, в них полностью исчезла та весомая громоздкость, которая была свойственна еще механизмам прошлых веков. Современные машины уже не движут тебя, а будто бы летят рядом с тобой, как какой-то механический ангел-хранитель. Современные технологии, я уверен, совершат переворот во всей транспортной системе, но, тем не менее, я всегда буду тосковать о надежных широких креслах таких вездеходов, как этот. Пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю, – как сказал известнейший поэт двадцатого века, не доживший совсем немного до этих самых перемен. А может быть, просто я становлюсь стар, и, как все старики, не могу принять новое. Я нажимаю на педаль, и тяжелая машина мягко трогает с места.